Можайское шоссе, которое вело к сталинской даче, обустраивалось. Обе его стороны и правую, и левую, где как раз располагалась наша Первая Поклонная улица, предназначено было застроить новыми монументальными зданиями "сталинской" застройки и заселить "приличным народом" из генералов, членов ЦК, сотрудниками НКВД. Что же касается нас, "винтиков" в этой государственной машине, то "винтикам" полагалось ввинтиться в созданный без нашего ведома и согласия Генеральный план реконструкции столицы первого в мире социалистического государства и послушно подчиниться предложению, которое было в приказном порядке предъявлено: "получить страховку (ничтожно малую - три тысячи рублей по ценам 1940 года), разобрать свои пол- дома и вывезти на отведенный участок за пределы Москвы. Нам был отведен участок в Переделкине, которое в ту пору оказывалось далеко за пределами города. Это значило потерять московскую прописку, потерять школы, где учились все ребята с нашей улицы, родителям, если они останутся работать в Москве, ездить на паровом поезде в Москву на работу. (Электрички на Киевской железной дороге провели только после войны).

Наш отец видимо хорошо разбирался в том, что происходило в стране, если он еще в 1939 году решил купить дачу в местах, близких к Переделкину. Через своего приятеля Орлова он узнал, что продается участок земли в Катуаре, дачном поселке, который в наше время имеет название Лесной городок. Известно, что однофамилец или родственником того Катуара, который владел когда-то, до революции, этими землями, был профессор Московской консерватории Г. Л. Катуар, умерший еще в 1926 году. Поселок издавна был населен старыми москвичами и соединял две большие железные дороги - Киевскую и Белорусскую. От станции Катуар до станции Жаворонки Белорусской дороги когда-то ходила конка. Мы еще застали в середине Центральной улицы колею от проложенных когда-то рельсов.

Центральная улица открывалась красивой дачей Кеслера. Окруженная верандой, украшенная причудливой башенкой, она встречала каждого, вступающего на Центральную улицу дачного поселка. Сразу же с началом войны Кеслера выслали, а дачу разграбили и разорили. В глубине поселка был еще один немецкий дом. Пфлаумер, владелица дома, славилась тем, что имела много усыновленных детей, чуть ли не десять. Иные из них уже выросли и покинули дом. Мы застали двух последних ребят, Ваню и Валю, брата и сестру, которые выполняли всю черную работу по дому, возили сено, дрова, ухаживали за коровой. Они приезжали на своей лошадке и к нам с разными поручениями от своей приемной матери, не отличавшейся большой добротой. Мы подкармливали их, чем могли.

Но самым экзотичным жителем нашего Катуара был наш сосед, человек, у которого папа купил участок для постройки дачи. Это был "испанец", как звали его все окружающие соседи, Генрих Петрович де Аспада. В его испанском происхождении приходилось сомневаться. Имя его было типично немецким, внешность скорее напоминала итальянца или грека. Высокий, стройный, с черными длинными кудрями, с такими же черными миндалевидными глазами, всегда полуобнаженный, он обращал на себя внимание

Испанец обустроил свой участок самым причудливым образом. Основной дом он называл вигвамом. "Вигвам" имел остроконечную крышу и стрельчатые окна, да и построен был весьма неосновательно, выглядел совсем неподходяще для нашего северного климата. В глубине участка высилось другое сооружение еще более экзотического вида - "скелет", как он сам его называл. Это была беседка - башенка, тоже с остроконечной крышей и совершенно очаровательной комнаткой наверху, где располагались шкафы с книгами и стояло два-три бюста немецких романтиков. В шкафах красовались необычные, с советской точки зрения, книжки. Здесь впервые я прочитала романы Лидии Чарской "Нина Джаваха" и "Сибирочка"... Башню окружало небольшое озерцо, все обсаженное диковинными деревьями и цветами.

Так мы попали в сказочный мир нашего "испанца". Кто он был на самом деле, остается только догадываться. По всей видимости, его вынесла на поверхность волна революций в России и Германии осенью 1917 года. Большой участок земли под Москвой он получил от молодого советского правительства за героическое прошлое в рядах Красной армии во время Гражданской войны. Жил он в Катуаре с 20-х годов и стал старожилом этих мест. Так как землю по советским законам продавать было нельзя, то с моим отцом у него была достигнута договоренность, что сначала мы построим дом, а потом купим его вместе с участком, а кроме того, построим еще один небольшой домик для тещи Генриха Петровича на старом участке... Так произошло знакомство с женой и тещей нашего "испанца". Как оказалось, это были две красивые московские дамы. Старшая - Ольга Васильевна Махотина - в прошлом певица Большого театра и вдова царского генерала, младшая - Елена Петровна - учительница музыки. Ее и Генриха Петровича дочь Елочка скоро стала нашей близкой подругой. Родители назвали ее на испанский манер Иоланта Беатриче де Аспада, но была она обычной нашей сверстницей и так же, как и мы, училась в обычной школе и играла в те же игры.

Наша дачная жизнь налаживалась. Дом был построен быстро. Денег у семьи было немного: дом построили из шпал с железной дороги и не предполагали в нем жить зимой. Но жизнь распорядилась по-другому. И уже зиму с 1940 на 1941 год мы вынуждены были провести в дачном доме. Наши полдомика на Поклонке сломали и бревна перевезли в Новое Переделкино. Там сложили в штабель в ожидании более благоприятного времени для постройки основательного жилья. Но этого никогда не случилось.

. Началась война, и так стремительно развивались военные действия, что в один прекрасный день обнаружилось, что никакого штабеля с бревнами нет. А на запрос нашей мамы в местные органы власти пришел ответ: "Неизвестные воинские части в неизвестном направлении вывезли ваш дом! Война!" И сколько мать не взывала к властям, сколько не испытывала чувства местных и больших начальников и не исчерпывала свое красноречие, например, прибегала к такой гиперболе:

"Звери и птицы имеют свои логовища и гнезда, а я - жена красного командира с пятью детьми, не знаю, где преклонить свою голову!" Но все было тщетно! Потом и участок пропал. Так мы никогда больше не имели своего дома. Но это было потом!

Лето же 1941 года, вернее, его начало выдалось на редкость теплым и ласковым. Ничто, казалось, не предвещало трагических перемен. Стояла прекрасная погода. Много дачников понаехало в тот год в Катуар. В маленьком домике Ольги Васильевны поселилась семья карикатуриста и графика Дмитрия Стахиевича Моора с внуком Левкой, который за короткий срок стал нашим другом по веселым играм и любимцем всей дачной компании. Неподалеку находилась дача Юдиных. Светлана Юдина, рыжеволосая славная девочка, стала моей закадычной подружкой. Какое веселое, беспечное лето начиналось в этом сорок первом году! Какие веселые, увлекательные игры, вечерние костры, прогулки на озеро, какие букеты болотных огоньков - балаболок мы собирали! Как искусно их оформляла, перекладывала Елочка - дочка нашего "испанца"!

И вдруг все кончилось! Все, все кончилось! Был полдень 22 июня, на следующий день 23 июня нашей маме исполнялось 50 лет! Ее день рождения! И вдруг вернувшиеся из ближайшей деревни Бородки папа и старший брат Лесик принесли страшную весть:

"Война!"

Заплакала мама, да так горько! Я бессознательно последовала ее примеру, еще не осознавая, что это такое "война!" А дальше события последовали с такой быстротой и остротой, как будто быстро-быстро, кадр за кадром замелькали картины, полные тревоги, страха, неопределенности... 9 июля ушел с Московским Народным ополчением отец на фронт... 10 июля Лесик - ученик девятого класса был вызван в военкомат. Отца уже не было с нами. Что делать? Мама бросилась за советом к мужу своей сестры Августы Петровны - дяде Мише, многоопытному капитану дальнего плавания, не раз бывавшему в клещах государственной машины. И он дал совет.

Лесик с раннего детства увлекался техникой. Как рассказывает семейное предание, первыми его словами, произнесенными сознательно, были: "Пан тит!" (Аэроплан летит!) В двенадцать лет он сконструировал детекторный радиоприемник, а к девятому классу уже очень увлекся самолетами. В его комнате, которую мы называли "холодной" за отсутствием печки, была накоплена большая коллекция самых разных образцов самолетов. К 1941 году он сконструировал свой собственный самолет - "Утку". Вся эта конструкция была детально разработана на большом ватмане и обоснована подробными комментариями автора. Мудрый дядя Миша и посоветовал брату захватить с собой в военкомат этот чертеж в надежде, что парня пошлют куда-нибудь на аэродром, а не на передовую. И представьте, комиссар военкомата принял его, выслушал, развернул рулон с чертежом и промолвил: "Тебе, парень, надо учиться!" И не ошибся. Лесик выучился, закончил факультет самолетостроения МАИ, работал в КБ Микояна, стал ведущим конструктором, написал две книги по истории авиации, стал дважды лауреатом Государственной премии, потом заместителем министра авиационной промышленности, и этим бы дело не кончилось, если бы не преждевременная скоропостижная и загадочная смерть на пятьдесят первом году его талантливой жизни.

Тогда, в июле 1941 года Лесик получил бронь благодаря удивительному случаю, встрече с умным и сердечным комиссаром в районном военкомате. А его МИГи, скоростные реактивные истребители, за разработку которых он несколько раз был отмечен Государственными премиями, до сих пор составляют славу российского воздушного флота! А ведь всех ребят из его девятого класса взяли на фронт, и все они погибли в первые же месяцы войны. Его друг и одноклассник Лелик Мохров, красивый юный мальчик, сгорел в танке. Все они, мальчики 1923 года рождения, легли на войне. Вернулся один только Магид, ослепший от взрыва. Позже женился на своей однокласснице Рите, которая стала пионервожатой в моем пятом классе.

Осень сорок первого перевернула всю нашу жизнь. Оказалось, что мы - москвичи - не можем получить продовольственных карточек, которые уже в первые месяцы войны были введены. Дома-то нашего в Москве уже не существовало! Мама получала по мандату пособие за отца, которому было присвоено звание интенданта второго ранга, что соответствовало званию майора Красной армии. Мы судорожно следили за продвижением папиной Пятой дивизии Народного ополчения. Она была собрана на Остоженке, тогда эта улица называлась Метростроевской, в здании Института иностранных языков и близлежащих школах, в том числе в тридцать второй школе в Хилковом переулке, где много позже стала учиться моя внучка Алексаша, как раз напротив знаменитого дома Аргамакова, где жил когда-то Радищев в гостях у своего дяди.

На стене тридцать второй школы до сих пор висит мемориальная доска - свидетельство того, что именно там собиралась Пятая дивизия Народного ополчения Фрунзенского района в июле 1941 года. Июль промчался, как миг. В самом конце этого месяца стало известно, что части Московского ополчения проходят стремительную подготовку где-то в районе Внуковского аэродрома. Это совсем недалеко от нашего Катуара, километрах в десяти... И вот в один из дней в конце июля, ближе к вечеру, к нам на дачу бегом прибежал отец, буквально минут на двадцать-полчаса. Его отпустили из части повидаться с семьей, детьми, а было нас пятеро от семнадцати до четырех лет, и с мамой, на которую он оставлял всех беззащитных, по существу бездомных, детей. А был он человеком уже многое пережившим и глубоко дорожившим своими близкими, в особенности детьми, которых страстно любил и которыми гордился.

Помню, день клонился к вечеру, было часов пять или шесть летнего июльского дня, когда за нашим забором, да собственно не забором, а так - изгородью из двух жердей, прикрепленных к столбикам, по которым я так любила ходить, красуясь перед Левкой Моором, замелькала стриженая голова нашего папы с той же пока еще бородкой клинышком. Он бежал быстро-быстро в военной форме, такой непривычной на нем. Мы привыкли видеть его обычно в чесучовом летнем костюме уважаемого и степенного профессора. А теперь он в легкой гимнастерке бежал, как мальчик, наш сорокавосьмилетний отец. Его отпустил командир на два часа. И он бегом спешил к своей семье, чтобы своими глазами увидеть, как мы там, убедиться все ли в порядке? Дать какие-то советы, обнять жену и ребят... Родители разговаривали в доме. В то лето было много земляники. Я со стаканчиком ходила по участку и тут же, недалеко от дома собирала ягоды. Я бросилась к отцу с этим стаканчиком и просила его съесть сейчас же землянику... и это был последний миг, который мне запомнился: Отец берет осторожно ягодку за ягодкой красной спелой земляники и как будто испивает свою чашу жизни, своих грядущих страданий и мук... Больше нам не суждено было увидеть отца. Дальше были письма, ожидания, страх, отчаяние, негодование, но никогда мы больше его не видели.

Он успел, не опоздал в свою девятую роту, в Пятую дивизию Народного ополчения. Рассказывал, что плохо они вооружены, не каждому досталась винтовка, да и то старого образца. Московское Народное ополчение двинулось от Внукова к Малоярославцу. Каждую неделю или десять дней мы получали от отца аккуратные треугольнички-письма.

15 сентября 1941 года Народное ополчение Москвы влилось в состав действующей армии. Последнее письмо было датировано 28 сентября и значилось: "Действующая армия полевая почта № 527". Отец, успокаивая нас, писал в этом последнем письме, что остановился со своей частью в деревне, где-то под Малоярославцем, живет у пожилой хозяйки, которая зовет его Василием Васильевичем, а внучка ее - дядей Васей... Все так мирно звучало в отцовском письме. Но это для нас, детей, писал он! На самом деле разворачивалась страшная трагедия войны с фашистской Германией, чей генеральный штаб сконцентрировал на границе Советского Союза семь армий, четыре танковых группы и три воздушных флотилии: 3.300.000 солдат и офицеров, 3.580 танков и бронированных машин, 2.000 самолетов. К этому следует добавить силы союзников Германии.

Германский генеральный штаб, утвердивший план молниеносной войны "Барбаросса" в декабре 1940 года, рассчитывал обеспечить молниеносную победу качественным превосходством вооружений, современными методами ведения войны, налаженным взаимодействием всех родов войск. Одним из методов ведения войны в условиях огромного пространства Советского Союза и расчленения сил Красной армии стало движение танковых клиньев в заранее установленных направлениях. Ударные танковые силы должны были соединиться за Минском, дальнейшее движение немцев планировалось на Оршу и Смоленск.

Первая фаза операции плана, "Барбаросса", завершилась захватом Смоленска, Смоленска, который, как и в 1812 году, был ключом к Москве. Танки пятидесятитрехлетнего генерал-полковника Ханца Гудериана 15 июля перерезали шоссейную дорогу и железнодорожное полотно, соединявшее Смоленск с Москвой. Танковая группа продолжала все глубже охватывать основные силы Западного фронта и сумела создать далеко выдвинутый плацдарм у Ельни - исходного пункта наступления на Москву.

Ополченцы участвовали уже в обороне Смоленска. В немецкие руки попал партийный архив Смоленской области. Позже он был вывезен немцами при отступлении, а потом попал в Соединенные Штаты. В нем сохраняется более 3600 личных дел, не введенных в научный исследовательский оборот. Частично материалы его опубликованы в Соединенных Штатах в книге "Не услышанные голоса" (составитель Сергей Максудов. 1987 год).

Ельницкий выступ - важнейшее пересечение дорог на пути к Москве - был подготовлен для стремительного наступления на Москву. Гудериан заявил, что его танки будут готовы к 15-20 августа. Но Гитлер не принял окончательного решения о наступлении на Москву. В последний момент он решил прежде всего захватить до наступления зимы Украину и Крым. Наступление на Москву откладывалось. Оглядываясь в прошлое, можно сказать, что именно тогда судьба изменила немцам.

Директива Гитлера от 21 августа утверждала:

"Важнейшей задачей до наступления зимы является не захват Москвы, а захват Крыма, промышленных и угольных районов по реке Донец и блокирование путей подвоза нефти с Кавказа... "

Вязьменский котел возник на пути к Москве. Здесь пали жертвой, прикрыв столицу России, четыре армии регулярных советских частей, что составило шестьсот - шестьсот сорок тысяч солдат и офицеров.

Это случилось в начале октября сорок первого года. Сколько здесь пало убитыми и ранеными - нет точных цифр, остальные попали в плен.

Много позже, уже из советского концлагеря, отец писал:

"В ночь на 3 октября 1941 года я был пленен близ города Спас-Демьянск Смоленской области... "

Для него началась трагическая полоса немецкого плена, полная таких тяжких испытаний и мучительных духовных поисков, которые можно лишь отчасти восстановить по отрывочным свидетельствам и редким документам, которые пришлось собирать вот уже более полувека, прошедших с далеких событий Великой Отечественной войны.