До этого времени я никогда не бывала за границей нашего любезного Отечества, да и не испытывала особенно большой охоты, считая, что это не для меня по многим причинам, в основном потому, что не представлялось никогда такой возможности...

Но вот однажды, не знаю уж почему это случилось, мой Валентин Дмитриевич сказал: "Все, больше я один никуда без тебя не поеду! Хватит! Все спрашивают, почему я один. Что я, сирота, что ли какая-то! Едем в Италию!"

Бывают же, случаются такие счастливые мгновения в жизни! Насколько я помню, подобное чувство несказанной радости, даже ликования охватило меня, когда после смерти Сталина, на новый 1954 год, мне, молодой учительнице истории в 51-ой школе Фрунзенского района, директорша Надежда Осиповна Поздняк подарила билет на новогоднюю елку в Кремль, только что открывшийся для избранных посетителей.

Ничего, что я должна была сопровождать туда маленькую директорскую дочку Наташку, но ведь я попаду во Владимирский зал Кремля впервые в жизни!

Никогда никто из знакомых мне людей на бывал в Кремле, ни мои родители, ни братья, ни сестры. А я, счастливая избранница, иду в Московский седой Кремль, и вот уже вполне реальный билет, такой красочный и нарядный, держу в руках!

Но эта нечаянная радость, случившаяся в моей далекой молодости, уже стиралась в памяти. А теперь, когда я познала замужество и счастливое материнство, казалось, ничто не могло меня так сильно взволновать, но эта новая грядущая радость была особой, она сулила новый открывающийся мир, мир "паломничества души".

Из безграничного богатства итальянских образов особенно ярко возник в моем воображении образ Венеции. Помню, еще в шестом классе учитель географии Сергей Иванович предложил выбрать тему для доклада - я выбрала Венецию, Дворец Дожей. Неутомимое мое любопытство всегда влекло к этой средневековой республике, перевалочному центру торговли между Востоком и Западом, к Венеции такой красочной и шумной, к аркадам Дворца Дожей и готическому собору святого Марка. Венецианские гондольеры и герой маминой песенки "Гондольер молодой...", призывающий взять с собой в заманчивое плаванье по сказочному городу молодую и счастливую иностранку, только что познавшую счастье новой встречи с очаровательной Венецией...

Была весна 1964 года, мечта о весне в Италии так захватила меня, что невольно я стала читать все, что когда-то писалось русскими людьми об этом времени года под итальянским небом и больше всего поразила меня картина итальянской весны у Гоголя:

"Опять то же небо, то все серебристое, одетое в атласное сверкание, то синее, как любит оно показываться сквозь арки Колизея, опять те же кипарисы, эти зеленые обелиски, верхушки куполовидных сосен, которые кажутся иногда плавающими в воздухе, тот же чистый воздух, та же ясная даль, тот же вечный купол, так величественно круглящийся в воздухе... Где вы встретите эту божественную, эту райскую пустыню посреди города? Какая весна! Боже, какая весна! Но вы знаете, что такое молодая свежая весна среди дряхлых развалин, зацветших плющом и дикими травами. Как хороши теперь синие клочки неба промеж деревьев, едва покрывшихся свежей, почти желтой зеленью и даже темные, как воронье крыло, кипарисы, а еще далее - голубые матовые, как бирюза, горы Фраскати, и Альбанские, и Тиволи!

Что за воздух! Кажется, как потянешь носом, то по крайней мере семьсот ангелов влетают в носовые ноздри. Удивительная весна! Гляжу - не нагляжусь. Розы теперь усыпают весь Рим... "

Что Гоголь! А Пушкин, который никогда не бывал в Италии, а оставил такие прекрасные и точные строки, так волшебно совпадающие с гоголевскими по своему ликующему впечатлению, проникнутые нетленной свежестью:

Кто знает край, где небо блещет
Неизъяснимой синевой,
Где море теплою волной
Вокруг развалин тихо плещет;
Где вечный лавр и кипарис
На воле гордо разрослись;
Где пел Торквато величавый;
Где и теперь во мгле ночной
Адриатической волной
Повторены его октавы

Как только попаду в Италию, сейчас же пришлю десятка два открыток своим друзьям и родственникам из Рима и из Флоренции, думала я, как Вяземский или Гоголь. Почему он мог так спокойно писать своему другу А. С. Данилевскому: "Я пишу тебе письмо, сидя в гроте на вилле Зинаиды Волконской, и в эту минуту грянул прекрасный проливной летний роскошный дождь на жизнь и на радость розам и всему пестреющему около меня прозябанию... Италия, прекрасная, моя ненаглядная Италия... "

И я напишу из Рима. Начну так: "Все дороги ведут в Рим, вот и я в Риме! Передо мной Дворец Венеции кирпичного цвета. И вы знаете - окна бельэтажа - в форме гвельфского креста. И неудивительно - это же начальный период эпохи Возрождения, когда все еще боролись традиции средневековья и Ренессанса".

Или начну так: "Посылаю открыточку с Сикстинской капеллой. В ее росписи принимали участие Микеланджело, и Ботичелли, и сам Рафаэль!"

А из Флоренции напишу: "Звезда Италии - это не Рим, а Флоренция, светлая, розовая, божественная Флоренция - родина Леонардо, отечество гуманизма... "

Проходили дни, надо было набраться терпения. Шла проверка документов, наших заполненных анкет Мы жили в то время в дачном поселке "Литературной газеты" в Переделкине. Лето стояло отменное. Я с маленькой трехлетней дочкой Синицей прогуливалась по лесным тропинкам переделкинского леса, и рисовалась мне воображаемая картина розовой Италии...

Прошел месяц или два. Наконец-то, наконец, как-то вечером мой Валентин Дмитриевич, вернувшись из редакции "Литературной газеты", где он уже несколько лет работал в отделе Национальных литератур и отстаивал бескорыстную дружбу народов, сообщил, несколько смешавшись:

- Ответ получен!

Я готова была уже перейти от туманных грез к бурному ликованию, как он, опустив голову, добавил, упавшим голосом:

- А ты знаешь, ничего не вышло! Мне сказали, Вы можете ехать, а вот ваша жена не поедет. Ей нельзя!

Сердце мое упало! "Вот, началось!" - пронеслось у меня в сознании.

- Поезжай, пожалуйста, один, чтобы хуже не было!

- Один я не поеду! - объявил он мне с твердостью. - И дело так не оставлю.

Под его нажимом вся моя семья решилась на отчаянный шаг, но до этого момента были тяжкие раздумья. Гуляя по переделкинскому лесу с прогулочной детской коляской, я мучительно думала. Как быть? Коляска прыгала по кочкам и корешкам тропинки, и вместе с ней прыгало мое сердце. "На что решиться? Обратиться ли по инстанциям? Но ведь это значило, что все будет известно в моем институте! Мало того, и у моих братьев в их сверхсекретной оборонной промышленности могут начаться крупные неприятности! У моей любимой сестры Лили - диктора Всесоюзного Радио! Что будет с ней? У младшей сестрички Верочки, которая еще только вступает в жизнь и должна зарекомендовать себя на работе?"

Лето 1964 года было тревожным, оттепель уходила в прошлое. Уже состоялись встречи Хрущева с интеллигенцией. Уже в марте 1963 года наметилось резкое размежевание образованного общества и власти, отшумели толки о публикации Солженицына в "Новом мире", по поводу "Одного дня Ивана Денисовича". Интеллигенция притихла и насторожилась, но шестидесятники еще будоражили общество. Отъезжали "диссиденты" на Запад. Уезжали мои друзья философы и историки, много артистов Большого театра осталось в Америке и Европе. Тревога нарастала в воздухе. И, как оказалось, не напрасно. Осенью того же 1964 года сняли Хрущева...

И все же мы решились. Мы все, за исключением мамы, которую решили не волновать и не посвящать в свой замысел, написали заявление в самые высшие инстанции, проверявшие мои "итальянские" документы...

Примерно через месяц, все тем же летом 1964 года пришел ответ:

Через месяц пришел следующий документ :

Наше заявление было подписано всеми членами семьи, но адрес был указан мой. Мне и предлагалось "по интересующему нас вопросу" придти по адресу Малая Лубянка, дом такой-то.

Мой приход на Малую Лубянку сопряжен был с тяжелыми переживаниями. Можно было и не ходить. Но, что же, тогда полная и грозная неопределенность, в которую должна погрузиться вся семья. Идти - вовсе не означало освободиться от этой назойливой неопределенности, да и, возможно, встретиться с еще большей опасностью.

Идти на Лубянку, хоть и в 1964 году, не было пустым делом!

Ночь накануне я настраивалась, решая, что пойти надо. Но идти ли одной или предупредить родных? Кто знает, может и не придется выйти оттуда.

Летний день в Переделкине выдался погожим. Надо было выехать ранней электричкой. Как некстати случились перебои в них! Пришлось долго ждать. Наконец, из соседнего Внукова пришла долгожданная электричка. Не помню, как с Киевского вокзала я добралась до Малой Лубянки.

Всю эту короткую дорогу до Лубянки мне приходило на память, что это теперь страшное название улицы было когда-то совсем не страшным. Было на этом месте урочище Лубянка и в лубяных шалашах велась оживленная торговля всяким скарбом, там в конце соседней Сретенки проходила дорога к Троице-Сергиеву монастырю и была по приказу Петра 1 сооружена Сухарева башня для стрельцов полковника Сухарева.

А вот теперь я иду к другому полковнику, наверное пострашнее предводителя петровских стрельцов.

Фасад дома на Малой Лубянки, украшенный классическим дворянским орденом, больше напоминал уютную усадьбу прежних времен. Зеленый особняк, кажется, принадлежавший раньше русскому Страховому Обществу и построенный по специальному заказу, как нарядное приветливое здание, открытое для доверчивых посетителей, проглядывал сквозь чугунную решетку.

Войти оказалось просто. В просторном вестибюле, выдержанном в стиле русского классического зодчества, немногие посетители заполняли короткие анкетки с запросом, к кому идете и зачем.

Очень скоро мне разрешили пройти на второй этаж в отведенную комнату. Она оказалась пустой, лишь один письменный стол и стул для посетителя. Я поняла, что здесь и произойдет главное событие, к которому я так долго готовилась. Через минуту вошел человек в штатском. Довольно грузный, крупный, лет шестидесяти, с уверенным и умным лицом. Он вопросительно уставился на меня, произнеся: "С чем пришли?"

Вопрос прозвучал заинтересованно и довольно дружелюбно. Я отвечала, что пришла узнать историю моего отца, добровольно ушедшего с московским ополчением на фронт в июле 1941 года, что последнее письмо с фронта из-под Смоленска мы получили в сентябре того же года, и связь с ним оборвалась.

- Так ли уж оборвалась? - последовал довольно едкий вопрос со стороны посуровевшего человека.

- А Ваши письма к нему? Да, да, именно Ваши, Нина Васильевна, письма, вот они у меня в папочке лежат.

Мне стало понятно, что разговор не получится мягким. Я мучительно вспоминала. Только что кончилась война. Шел тяжелый послевоенный 1946 год. Я еще училась в школе, женской средней школе № 76, а жили мы при другой школе, № 65, где моя мама преподавала историю. Мы ютились, мама и нас пятеро детей, в пионерской комнате, которую отвели для мамы с детьми, так как мы оказались без жилья и продовольственных карточек... И вот тогда через Районный отдел народного образования Киевского района Москвы нас разыскал отец. Пришло письмо-"треугольничек" от него, все исписанное мелким-мелким почерком, из Инты Коми АССР, из советского концлагеря. И мы стали нелегально переписываться. Писали все мы, дети, недолго, около года. Отец нумеровал все письма, и часто бывали пропуски в этой нумерации. Было очевидно, что не все письма доходили до нас. Значит, и наши не все попадали к отцу. Он просил как-то прислать ему Евангелие, и я с большим трудом достала старенькое потрепанное Евангелие у матери своей закадычной подружки Иры Антоновой и послала ему и, разумеется, написала письмо, где выражала свои, тогда у меня, еще ребенка, религиозные чувства и горячую веру в то, что Бог нам поможет вернуть отца домой.

А сейчас, я зрелый человек, преподаватель советского вуза, конечно, член партии, сижу перед сильным вершителем моей судьбы, судьбы моего отца, моей семьи, моей матери, вырастившей и сохранившей жизни всем своим пятерым детям, и решала, что ему ответить...

Он раскрыл свою папку. Едва ли это было все "дело" моего отца, скорее, своего рода дайджест - выдержки этого наверняка сфабрикованного политического дела "врага народа".

- Ваш отец Минаев Василий Васильевич?

- Да, - отвечаю я, - мы все, дети, так и написали в своем заявлении.

- 1894 г. рождения?

- Да, - отвечаю, - правильно.

- Его московский адрес: Первая Поклонная улица, дом 6?

И тут я понимаю, что отец, спасая нас, дал наш старый московский адрес несуществующего уже дома, снесенного по плану реконструкции Москвы еще в 1940 году, перед самой войной и с этим адресом его послевоенное "дело" попало на Лубянку...

Здесь, сейчас уже неживой отец защищал меня перед этим чванливым и кичащимся своей властью чекистом!

Конечно, было бы наивным думать, надеяться,. что нас не могли найти. Но не нашли же до тех пор, пока я сама, собственными руками, не навела беды на свой дом.

Мой строгий собеседник продолжал :

- Ваш отец был профессором Московского вуза?

- Нет, - возражаю, - доцентом.

- Это Вы, Нина Васильевна, доцент, а он утверждал, что он профессор.

И я вспоминаю, что в одном из писем отец писал, что в 1943 году ему решением Ученого Совета Братиславского Университета было присвоено звание экстраординарного профессора, а через некоторое время то же звание было подтверждено Ученым советом Братиславского Политехнического Института по отделению высшей математики. Но сказать об этом здесь, в стенах Малой Лубянки, невозможно, и я повторяю:

- Мой отец, Минаев Василий Васильевич, ушел на фронт доцентом кафедры высшей математики Института Цветметзолота и был заместителем заведующего кафедры, профессора Полякова Алексея Петровича.

- Так, - продолжает мой собеседник с недоверием, непонятно - то ли к моим словам, то ли к тому, что ему известно из показаний отца.

- Что же ставится в вину моему отцу? - спрашиваю на этот раз я, понимая, что лучше всего перехватить инициативу разговора.

- Ваш отец осужден по статье 58 пункт 11: антисоветская агитация в немецких лагерях.

Формулировка эта мне кажется столь нелепой, что я переспрашиваю:

- Как может так быть? Человек находится вне пределов своей советской родины, более того - в немецком концлагере. И кому может помешать его антисоветская агитация? Кроме того, мне хорошо известно, что мой отец был горячим, отчаянно горячим патриотом своей страны.

- Да, - соглашается мой строгий и неподкупный собеседник, - он, несомненно, патриот своей родины.

- Кроме того, - добавляю я, - он, как математик, мог рассуждать строго логически. Абсурдно рассуждать в недосягаемом далеке о несостоятельности советского строя.

Тогда мне казалось, что доводы мои звучат вполне убедительно. И мой собеседник, мне кажется, соглашается со мной.

- Да, да - поддерживает он меня. - Ваш отец мыслил весьма и весьма логически.

Больше он мне ничего не сказал по поводу предъявляемых отцу обвинений.

Беседа продолжалась более часа. Остальную часть времени он отвел судьбе нашей семьи.

- Вы член партии? - Спросил он меня через некоторое время.

- Да, - отвечаю, - а как же, я же историк, кончила исторический факультет Московского университета, была комсомолкой, потом вступила в партию в год смерти Сталина.

- Что же написали Вы в анкете по поводу своего отца? - продолжал допрос мой собеседник.

- Написала то, что было нам известно через военкомат: "пропал без вести", - отвечала я.

- Так вот, отныне будете писать "умер", - неожиданно произнес он.

- Вы знаете, - недоумевала я, - в этом случае спрашивают, где его могила, где похоронен.

- Кто бы Вам ни задавал такой вопрос, ссылайтесь на меня. Так и скажите: "Так сказал Фадеев".

Впервые он назвал себя. "Фадеев" - отпечаталось в моей памяти. Ни звания, ни имени и отчества не назвал, а мне и в голову не могло придти спросить его, кто же он на самом деле и по какому высокому закону он считает себя столь всесильным?

Беседа наша продолжалась еще долго. Он знал моих братьев и сестер, старшую Елену, диктора Всесоюзного Радио и младшую Верочку.

- Вот, кстати, - добавила я, - моя сестра Вера Васильевна собирается вступать в партию. Как следует ей писать в своей анкете об отце?

- Я же Вам сказал - пишите "умер" и ссылайтесь на Фадеева. Да, и вообще вас никто не тронет, как работали, так и будете работать.

Кстати сказать, он переоценил себя или умышленно ввел меня в заблуждение. Тронули, прежде других, меня. Не успела я придти 1 сентября на занятия в институт, как была вызвана к секретарю парткома Полозову, где мне было предъявлено обвинение в сокрытии связи с репрессированным отцом, и стало готовиться персональное дело на общем партийном собрании института, что означало большие неприятности вплоть до изгнания с работы.

Но тогда, в этой пустынной комнате на Малой Лубянке я как-то поверила этому Фадееву, мной владела только одна мысль - мысль о моем несчастном отце. Боже, как я его жалела!,

Выйдя на скверик около этого пресловутого дома, я залилась слезами, спазмы сдерживаемых рыданий не оставляли меня до самого Переделкина. Я поклялась себе, что узнаю все о моем отце-мученике, что я увековечу его, я, я рожу сына и назову его именем, я соберу все материалы об отце. Все исследую, как историк и докажу, что мой отец больше любил свою Родину, чем все чинуши лубянковских кабинетов.

Прошло много лет, прежде чем мне удалось узнать, где же я была в 1964 году. Какой всесильный полковник Фадеев по существу допрашивал меня? И по какому праву он мог упечь всю оставшуюся семью в места не столь отдаленные?