Плющиха - это целая эпоха. Само это место не раз отражено в литературе. Известный знаток истории Москвы Н. Скавронский (А. С. Ушаков), книголюб и основатель первой народной библиотеки еще в ХIХ веке восхищенно писал об этом уголке Москвы:

"Местность от Смоленского рынка... довольно круто спускается к Москве-реке и Дорогомиловскому мосту... и разделяется на две дороги - одну к Плющихе и Девичьему полю, другую к Дорогомиловской слободке... и очень красива... Вправо рисуется крутой берег Москвы-реки, на горизонте тянется сплошной темный массив Воробьевых гор, с высокими елями, а внизу извилисто течет Москва-река - вид прелестный, хотя - говорю с полной уверенностью - немногие москвичи знают его" ("Очерки Москвы". М. 1993. С.155).

На нашей Плющихе жил когда-то Лев Николаевич Толстой, и дом его родителей сохранился, здесь юный Левушка переживал все свои детские и отроческие впечатления, которые так точно отразил в первом своем сочинении "Детство, Отрочество и Юность".

А там, глубже по улице, жил Афанасий Афанасьевич Фет, в двухэтажном особнячке, выходящем фасадом на саму Плющиху.

Почему случилось так, что наша жизнь на Плющихе приобрела такой смысл?

Сразу и нельзя объяснить. Конечно, это было после войны, которую мы пережили, остались все живы. Конечно, это совпало с нашей юностью, со счастливыми университетскими годами, Лилиной театральной студией и ее театром, маевцами Лесика, еще полной сил мамой, которая так всех встречала, всех наших многочисленных друзей! И они все очень любили нашу маму, приходили рассказать ей о своих секретах, советовались с умудренной Антониной Петровной.

Плющиха - это годы ожидания отца домой. Ведь так спокойно, надежно было до войны на нашей Поклонке, проснешься ночью, а в кабинете папы горит свет, узенькая полоска тянется по прихожей и достигает нашей девичьей желтенькой комнаты, где мы с сестрой Лилей мирно дышим, зная, что нас всегда защитит, спасет наш отец...

И здесь, на Плющихе, снова повеяло миром, своим домом, обретением нового семейного гнезда. Сколько друзей у нас здесь бывало!

Дом был старый, двухэтажный флигель, говорили старожилы - еще времен Отечественной войны 1812 года. Когда-то это была квартира, занимающая весь первый этаж. Последней жительницей была преподавательница французского языка. Мы еще в кладовке застали много дореволюционных учебников по французской грамматике. Самой обладательницы всех этих книг - Може, Лярусса - уже не было в живых, а в половине квартиры продолжал жить ее воспитанник, Николай Константинович, или Кока, как он разрешил нам себя называть. Был он кавказцем, то ли осетином, то ли чеченцем, по военному званию - майор, человек исключительной доброты и благородства. Нам достались две маленькие комнатки - одна тринадцать метров, другая восемь, и общая кухня с большой плитой, которую надо было топить дровами. Были еще маленькие сени с лестницей, ведущей на второй этаж, который был заселен такими же, как мы, коммунальщиками. Выход из сеней первого этажа был прямо во двор, зимой занесенный по самые низкие окошки нашего флигеля снегом. А в маленькой комнате, где мы с сестрой Лилей поспешили поселиться, один угол занимала белая изразцовая печь, такая теплая, горячая, когда ее натопишь. К ней так приятно было прислониться и рассматривать ее медные блестящие отдушины. А пол во всей этой квартирке был с наклоном от старости, и в кухне потом поставили деревянный столбик, чтобы подпирать ветхий потолок.

Но сколько радости было в этих комнатках на Плющихе! Сюда, на старинную московскую улицу почти в самом центре Москвы, совсем рядом со Смоленской площадью, мы переселились под новый 1948 год, только началась моя первая экзаменационная сессия на историческом факультете в Московском университете. Я так была счастлива, что поступила в университет, только-только получила первую пятерку по древнерусскому языку, и в самом начале нового 1948 года пошла получать стипендию к кассовому окошечку в аудиторный корпус на Моховой, 11. Обычно я получала стипендию - свои 280 рублей и пенсию за отца, как "без вести пропавшего", в том же окошечке.

Отсчитав стипендию, кассирша посмотрела на меня как-то особенно, жалостно, и произнесла: "А пенсии тебе нет, скажи маме, чтобы сходила в районный военкомат". Видно, это был не единственный такой случай.

И сердце мое упало! Что-то недоброе чудилось в ее словах, и на меня, тогда совсем еще юную студентку, это не могло не подействовать.

Позже, уже в перестроечное время, я узнала, что в 1948 году Берия издал новый указ, предусматривающий отделение всех осужденных по 58-ой статье от прочих заключенных и о специальном расследовании каждого случая пленения военных во время Великой Отечественной войны.

Но тогда, мне еще не были известны случаи арестов на историческом факультете. А они были! Мне неизвестно было, что на пятом курсе того же факультета училась дочка Сталина - Светлана... И за историческим факультетом Московского Университета был особый надзор.

Как мне ни было тревожно, пришлось все сказать маме. И мы с ней пошли вместе на Красную Пресню, в райвоенкомат. Я ждала ее в скверике, полное тоски ожидание длилось недолго, мама вышла очень расстроенной. Она была стойким человеком, уже много пережившим, северный поморский характер был ее спасением.

- Что ж, - ответила она на мой немой вопрос, - комиссар сказал: "Ваш муж жив, но для Вас он умер и не пытайтесь его найти, Вам же и детям будет хуже!", закончил он предостерегающе.

Но жизнь шла своим чередом. Мы все учились. Алексей заканчивал самолетостроительный факультет МАИ. Учился он успешно. Ему повезло, с первого курса он подружился с Николаем Николаевичем Поликарповым, знаменитым авиаконструктором и начальником кафедры, который вел Алексея с первого курса и поощрял его увлечение самолетами. К 1948 году Алексей заканчивал МАИ и рекомендован был в аспирантуру.

Моя сестра Лиля, Елена, с увлечением и даже с каким-то азартом училась в театральной студии театра Ленинского комсомола и была любимой ученицей Ивана Николаевича Берсенева.

Вскоре ей стали поручать первые роли. Она уже сыграла Валентину Белесову в спектакле по пьесе А. Н. Островского "Богатые невесты", очаровательна, жива и неотразима была ее Кароли в "Утраченных иллюзиях" Бальзака, раздумчива и нежна Лиза в ее исполнении в "Живом трупе" Л. Н. Толстого, где гремел тогда сам Берсенев в роли Феди Протасова.

Мы с братом Сашей учились в университете

Саша только что поступил, как медалист. Он завоевывал свое место сталинского стипендиата на физическом факультете Московского университета. Верочка была еще школьницей.

Каково было нашей маме! Что могло нас ждать! Она так любила отца, она так была ему верна всю их двадцатилетнюю супружескую жизнь!

Но какой-то добрый гений хранил нас и нашу маму!

Мы продолжали учиться. Продолжали приходить на Плющиху наши многочисленные друзья. Кого только здесь не было!

Любимцем всех и мамы был друг Лесика, нашего старшего брата Алексея, Валька Рачеев - красавец и человек огромного обаяния. Как он весело и озорно пел, пристукивая себе по краешку стола:

Холостою жизнью я изве-е-лся,
Скучен мне мужчина холостой!
И, друзья, решил я, обзавел-елся,
Молодой красавицей-женой!
Был холост я!
И жил, ей Богу,
Как дурак!
Теперь жена!
Она от Бога
Мне дана!
И с ней одной
Мне радость и покой!
Мне не надо бегать
На свидани-и-я,
По ночам на улице
Торча-а-ать! Добиваться робкого
Свидани-я!
Умолять и плакать
И стонать!
Был холост я

И т.д.

Кроме того, что Рачеев был замечательный весельчак, он был еще и прекрасным молодым инженером, тоже выпускником МАИ. Мать у него - учительница математики, так напоминала нашу маму, Антонину Петровну! А отец тоже числился "без вести пропавшим", как и наш...

Он дружил с Лесиком много лет и поддерживал его и всех нас. И как-то успокаивающе действовал на всю нашу семью.

С Лилей в наш дом вошел актерский мир. Вместе с Лилей учились в студии, а потом работали вместе в театре Ленинского Комсомола Вока (Всеволод) Ларионов, он очень дружен был с моей сестрой, Рита Лифанова, позже вышедшая замуж за Евгения Симонова. И эта пара бывала у нас на Плющихе постоянно. Женя Симонов иногда приводил к нам своих друзей из Вахтанговского театра. Бывал у нас и Федор Одиноков. И очень помогал нашей семье. С Женей Симоновым приходили самые неожиданные люди. Как вспоминается теперь, приходила к нам и дочь Буденного, Нина, в то время - жена Михаила Державина. Тогда мы и не предполагали, что Буденный был одним из виновников гибели Московского ополчения под Вязьмой и Ельней.

Завсегдатаями бывали на Плющихе и друзья Саши - физики. Среди них Игорь Сахаров, Козырев, Бебс (Боря Гуськов), который как-то при мне осмелился сказать, что он бы выпорол на конюшне Виссариона Белинского. И за это был бит. Из этих пришельцев-физиков много ученых выросло. В том числе и мой брат Саша, автор и составитель фундаментальной монографии "Советская военная мощь от Сталина до Горбачева" (М. 1999).

Постепенно в нашу жизнь стал входить Ленинград-Петербург с еще мамиными петербургскими связями, ее бестужевскими привязанностями. До нашего времени сохранялся в Ленинграде дом Калинниковых, наших дальних родственников, на Первой линии Васильевского острова, как раз напротив Высшего Михайловского артиллерийского училища, где когда-то учился наш отец.

Часто навещали мы Павловых-Таратиных, сразу после войны, вернувшихся из эвакуации в Ленинград. Их квартира располагалась на первом этаже дома, который по питерской легенде называется "домом Альтмана". Там он будто бы писал портрет Анны Ахматовой. Анна Андреевна в своих "Листках из дневника" называет это жилище "На Тучке" (дом находится против Тучкова моста). В самой башенке этого дома находилась студенческая комната Николая Гумилева.

"Никаких собраний "на Тучке" не было и быть не могло. Это была просто студенческая комната Николая Степановича, где и сидеть-то было не на чем", - развенчивает эту легенду Анна Андреевна.

Но мы были убеждены, что ходим по следам великой поэтессы, и очень любили этот дом и подружились с семьей Павловых-Таратиных.

Там подрастала такая же молодежь, как и в нашем доме. Возобновились родственные связи, тем более, что после блокады в Ленинград вернулась младшая мамина сестра Любовь Петровна с мужем Владимиром Дмитриевичем Кошелевым. Оба они были людьми замечательными и каждый в своем роде.

Владимир Дмитриевич, дядя Володя, был человеком интереснейшим - эстет, участник художественных и литературных объединений 20-ых годов. Его друзьями, бывавшими у него и после войны, были художники Трауготы. Старшего уже не было в живых, но сыновья Александр (Шурик) и младший, Лерик, очень были привязаны к дяде Володе. Их мать, Верочка Траугот, вальяжная петербургская дама, еще сохранившая в своем облике и манерах черты Серебряного века, находилась в каком-то родстве с П. А. Столыпиным.

В наше, послевоенное, время дядя Володя работал учителем словесности в одной из ленинградских школ. Он был талантливым педагогом, всегда умел интересно поговорить, умел воздействовать на молодежь и во многом повлиял и на мое формирование. Мы обсуждали с ним происхождение языков, яфетическую теорию академика Н. Я. Марра и отношение Сталина к этим специфическим проблемам науки.

Он первый объяснил мне, что не стоит создавать себе кумиров ни в науке, ни в политике...

У Владимира Дмитриевича Кошелева учился Валя Оскоцкий, вернувшийся в Ленинград после блокады. Он обратил на себя внимание Владимира Дмитриевича искренней любовью к литературе, постепенно стал другом дома.

Прошли годы, Валя приехал на практику от филологического факультета Ленинградского университета в "Литературную газету" и стал бывать в нашем доме. Здесь стали бывать вместе с ним его друзья из "Литературки". Поэтому не было ничего удивительного, что на свадьбу моей младшей сестры Верочки и Володи Стеценко, который тоже работал в "Литературной газете" (это уже значительно позже, в декабре 1959 года) был приглашен Булат Окуджава. Он пел свои первые песни, и какой курьез получился, когда моя мама и ее сестра - обе старые бестужевки - дружно воскликнули: "Ну, зачем же такие грустные песни на свадьбе!" И вместе неожиданно, под гомерический хохот всех присутствующих, запели: "Выдь на Волгу, чей стон раздается над великою русской рекой..."

Хохот-то хохотом, а глас народа - глас божий! Вот такая наша российская история, хочешь во времена Бестужевских курсов, хочешь еще недавно почившего Сталина...

Под внешней веселостью жизни на Плющихе скрывалось подлинное, трагическое существование нашей семьи. Мы продолжали ждать отца, мы продолжали надеяться, что он вернется, и к тому были, оставались основания.

Еще до нашего переселения на Плющиху, когда мы ютились в пионерской комнате на четвертом этаже маминой школы, нам было передано первое письмо от отца (Письмо № 1).

Потом началась наша нелегальная переписка, временами прерывающаяся, временами восстанавливающаяся.

Оставалась, оставалась надежда, что он вернется. Он сам в это твердо верил и приводил весомые основания для этого.

Но мы жили в сталинские годы, когда никто еще не выходил на свободу из лагерей военнопленных... Отец звал Лесика, старшего их нас, приехать к нему в Инту, но Алексей - аспирант Московского авиационного института - уже имел допуск секретности в своих авиационных делах, и его приезд был невозможен. Мама собиралась ехать сама, но отец категорически возражал против ее приезда, убежденный, что в этом случае пострадает вся семья.

И вот тогда в нашей жизни появился "шереметевский" дом.

Он находился на Воздвиженке, тогда она называлась улицей Калинина.

Этот дом - украшение улицы. До сих пор специалисты спорят, кто его строил. Одни считают, что его строил Н. Львов, другие приписывают его авторство знаменитому М. Казакову. В самом облике этого дома проглядывают черты и круглой университетской церкви Святой Татьяны и элементы здания почтамта в Петербурге, который строил Львов. Дом называется "шереметевским" по имени одного из владельцев, Николая Петровича Шереметева. Того самого, который создал один из лучших в России крепостных театров и женился на крепостной актрисе, знаменитой Параше Ковалевой (Жемчуговой), и повенчался в близлежащей старинной церкви Симеона Столпника (на стыке Поварской улицы и нынешнего Нового Арбата), а после ее скорой смерти построил в память о ней Странноприимный дом в Москве (больницу скорой помощи им. Н. В. Склифосовского).

Шереметевский дом обращает на себя внимание заглубленной ротондой с колоннадой и куполом на световом барабане, напоминающем корабль с круглыми иллюминаторами.

Когда-то в этом доме жила Параша Жемчугова, тоже познавшая печаль, а тогда, в 1946-1948 годах мы с сестрой стали ходить туда. И каждый раз не только с печалью, но с истинным страхом поднимались по его ступеням. В этом "шереметевском" красавце-доме, на самом верху его, в этой круглой башне, жили в то время две женщины, мать и сестра солагерника нашего папы, некоего Володи.

Фамилии его мы не знали, никогда она не произносилась и не писалась. Женщин, этих "арбатских дам", как мы их стали называть между собой, звали - Екатерина Александровна Товастшерна - сестра Володи, и Надежда Владимировна (кажется так!) - мать Володи. Ее фамилию также мы не могли выяснить.

Шереметевский дом на какое-то время стал для нас источником сведений об отце. Всегда с волнением и даже внутренним трепетом подходили мы к этому красивому дому, далеко не убежденные, что за нами не следят.

Две студентки, одна постарше, другая помоложе. Когда я приближалась к этому дому, на меня нападала такая нервная икота, что мы некоторое время должны были гулять по улице, чтобы унять расходившееся волнение. Наконец, начинали подниматься по высокой узкой боковой лестнице на самый верх ротонды. Шли мимо коммунальных кухонь, примусов, любопытных взглядов обитателей этого странного дома.

Наконец, последний марш лестницы подводил нас к заветной двери, за которой скрывалась надежда узнать, хоть что-нибудь о нашем папе.

Обширная, совершенно круглая комната, напоминающая вестибюль, встречала нас своим необычным видом: ещё несколько ступеней вверх - и открывалась панорама круглых окон-иллюминаторов, обрамленных низким изящным барьерчиком.

В самой середине комнаты-зала располагался круглый стол и над ним большой-большой шелковый абажур с силуэтами затейливых фигурок, ярко просвечивающих на свету.

Всё свидетельствовало о том, что мы попадали в особый мир старых аристократов или так называемых "бывших".

Обе дамы - обитательницы этого жилища - были дома.

Старшая - старушка, Надежда Владимировна, мать папиного солагерника Володи, приветливо и ласково усаживала нас и угощала чаем.

Сестра Володи Екатерина Александровна Товастшерна, построже и посуровее, женщина лет пятидесяти. Но и она, хоть и более сдержанно, но проявляла к нам определенное сочувствие.

Её фамилия, как мне удалось узнать позднее, принадлежала классику шведской литературы, поэту Товастшерна.

Екатерина Александровна, вероятно, вдова самого поэта или кого-то из его семьи, была главной в нашей невидимой связи с отцом. Обе женщины говорили нам не раз, что наш отец и Володя находятся в лагере по "одному делу", что они с самого начала плена были всегда вместе.

К этим арбатским дамам мы, как и наша мама, испытывали полное доверие. Казалось, выходцы из старой дореволюционной интеллигенции, а возможно и русской аристократии, не могли, не должны нас подвести. Так по всей вероятности и было.

Но жизнь была так сложна, тоталитарный режим диктовал такие жестокие условия, что даже самые доверительные, добросердечные отношения могли дать сбой.

В отличие от нас, арбатские дамы обратились по официальным инстанциям к начальству ГУЛАГа. Их решимость поддерживалась их связями в самых верхах.

Арбатские дамы рассказали нам, что воспользовались покровительством и протекцией актрисы Художественного театра Анастасии Платоновны Зуевой, хорошо знакомой с самим Лаврентием Берия.

Берия любил оказывать услуги актерам и актрисам, возможно, "за службу", возможно, "за дружбу", любил демонстрировать свою власть, даже если услуга, оказанная им, нарушала общепринятые порядки и в лагерной системе.

Кстати, несмотря на заступничество "за врага народа" Володю и определенный риск со стороны Анастасии Зуевой, репутация её не пострадала, а в 1952 году она к своему 60-летию была удостоена государственной премии СССР. Этот год - был годом торжества Лаврентия Берии и его распоряжения имели силу закона.

В результате всех "хлопот" арбатских дам Володя, их брат и сын, был выпущен на свободу. Ему разрешили жить на 101-ом километре от Москвы, это не мешало ему наезжать в столицу и бывать в этом "шереметевском доме".

С нами он категорически не хотел встречаться. "Очень боится", как нам объяснили "арбатские дамы". Как мы ни просили о встрече, он так и не встретился ни с кем из нас, а позже Екатерина Александровна сообщила, что он умер от сердечного приступа на станции метро "Фрунзенская".

В то время, когда Екатерина Александровна навещала его в Интинском лагере, папа передавал с ней письма к нам. Надо полагать, что она всегда выполняла его просьбу. Но кто знает… Некоторые моменты и зашифрованные его письма мы не разгадали, что-то выпадало из общей линии его рассуждений.

Большая часть писем от отца связана с нашей жизнью на Плющихе.

Из его отрывочных писем, приходивших по почте и всегда опущенных в почтовый ящик в Москве (эта практика оказий иногда практиковалась среди заключенных в сталинских лагерях) было ясно одно: он стремился помочь нам и себе, уберечь нас от возможных осложнений, настойчиво хотел что-то передать нам. С этой целью он выбрал себе в посредники не только Володю, сына и брата наших "арбатских дам", но и другого солагерника - молодого француза.

Он предупредил нас, что к нам по почте придет письмо на французском языке. Причем, в письме этом будет две части. Мы должны были передать его по назначению. Вот что он писал:

"...Письмо на имя Лилички из Ленинграда содержит две части. Одну из этих частей надо передать совершенно надежно, поэтому я прошу Лесика этим заняться... Дело в том, что это надо сделать безусловно и надежно, хотя бы на это потребовалось время 1-2 месяца.

Повторяю, что решить ребус, как это всегда и бывает, просто, если знать его заранее, но весьма сложно бывает решать его вначале. Для облегчения его решения я уже несколько раз писал относительно вашего географического спора, как лучше совершить путешествие по водным путям. Теперь еще следует несколько раз добавить, что безразлично, куда попасть: в любое место, указанное в моих ответах на ваш географический спор" (Письмо № 23)

Через некоторое время действительно пришло такое письмо. В то время никто из нас ещё не знал французского языка - отдали его перевести, как нам казалось, в надежные руки. Решили обратиться за помощью к Елене Фернандовне - Лилиной преподавательнице французского языка в студии Театра Ленинского Комсомола. Она с готовностью это сделала, и стало ясно, что такое письмо посылать нельзя. Оказалось - это обращение молодого француза во французское посольство.

Никакой второй части в письме не было обнаружено. Стало понятно, что это какая-то провокация.

Много лет спустя, мой муж Валя Оскоцкий отправился в туристическую поездку от Союза Писателей во Францию. И в их группе, как он рассказывал, оказалась женщина, не имеющая никакого отношения к писателям. Это была - очаровательная Елена Фернандовна. Тогда стало ясно, с какой миссией она отправилась в Париж.

Итак, о нас стало известно на Лубянке с момента перевода французского письма. Так же стало совершенно ясно, куда подевалось второе вложение отца.

История с французским письмом, пришедшим на адрес нашей Плющихи, не могла не насторожить нас. Опасения омрачали нашу жизнь, но молодость, упорная учеба брали своё.

В один прекрасный день на нашу гостеприимную Плющихи пришли два незнакомых молодых человека.

Представились. Один, вполне упитанный и приятный, назвался художником.

Другой, нервный и какой-то замученный, сообщил, что он из лагеря, из Инты, но отца нашего не знает, а адрес узнал случайно из перехваченного письма. Он хочет уехать из России и как бы ему это сделать?

Все мы, три сестры, были дома, мамы не было. Молодые люди внимательно нас рассматривали. Мы дружно, наперебой стали им объяснять, что уехать невозможно, что очень просто попасть в неприятность, это бессмысленно!

"Художник" расхваливая нашу непосредственность, восхищался нашей молодостью, обещал нарисовать наши портреты

"Вот "Марфинька!", - обращался он к одной из нас.

Вскоре они ушли, оставив нас крайне встревоженными.

Что это было? Зондаж? Проверка? Выполнение ими какого-то задания? Так мы и остались в недоумении.

Между тем письма из Инты перестали приходить совсем. "Арбатские дамы" тоже терялись в догадках и не могли ответить на наши вопросы.

Однако, жизнь на Плющихе продолжалась.

Со временем братья все более и более углублялись в свои занятия. Алексей - в авиационную военную промышленность; Александр - в акустику.

И тот, и другой приносили в этих областях определенную пользу стране. Может быть, это было нашим спасением?

Несмотря на раннюю смерть, Алексей Васильевич Минаев оставил после себя две книги, написанные совместно с военным инженером Р. И. Виноградовым: "Краткий очерк развития самолетов в СССР" (М. "Военное издательство". 1956) и "Самолеты СССР. Краткий очерк развития" (М. "Военн. изд." 1961).

Александр Васильевич Минаев подготовил к печати, выступил автором и составителем фундаментальной коллективной монографии "Советская военная мощь от Сталина до Горбачева" (М. "Военный парад". 1999).

Наша жизнь на Плющихе подошла к 1964 году, к той самой несостоявшейся поездке в Италию, которую обещал мне мой муж Валентин Дмитриевич. С нее и начилдось это повествование...