Инта, ее горькая история необходима не только для меня, для моих детей и внуков, но и для тех, кто будет жить после нас.

Нельзя забыть того, что сделали одни НЕЛЮДИ против других людей, нельзя забыть и нельзя простить...

Как крикнул в ночь, безмолвную и беспощадную, Осип Мандельштам:

За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя Людей, -
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей:
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей...

Лагерная тема тесно связана с именами признанных писателей А. Солженицына и В. Шаламова. Но эта лишь малая доля той пучины, в которую окунулась с головой страна и захлебнулась в такой глубине зла, несправедливости, ада на земле, ада рукотворного. Сколько бы не было написано об этой стороне жизни двадцатого века - картина его все-таки останется неполной...

А Инта - Интинские лагеря Минлага - в 60-ти километрах от Северного Полярного круга - стали символом-паролем скорбного списка заключенных, "обрученных кольцом Полярного круга". То, что пережили они, мертвые уже, или чудом оставшиеся в живых, нельзя предать забвению и нельзя простить. Здесь, в забытом всеми, до поры, северном краю, где и ненцы селились и кочевали не часто, были созданы "гуманным" советским правительством арестантские лагеря.

Само слово - Инта - коми-ненецкого происхождения и означает "место, где много воды". Можно себе представить, как в условиях почти вечной мерзлоты при такой влажности чувствовал себя полураздетый заключенный при сверкающем Северном сиянии и морозе за 50 градусов по Цельсию.

В местечке Адак Интинского района геологами обнаружена стоянка первобытного человека. А с XV века в эти земли заходили новгородские купцы и поморы водными путями в глубину земли "самоедов" за пушниной, да и так посмотреть на новые земли. С XVII века английские купцы сплавлялись по северным рекам Баренцева моря тоже за пушниной и "черным камнем"- печорским каменным углем. Вот и все скудные сведения, которые известны об этом Богом забытом гиблом месте.

Две тысячи километров от Москвы и 268 километров от Воркуты - вот основные параметры этого отдаленного поселка, окруженного сетью исправительных лагерей на границе между лесом и северной непроходимой тундрой.

В 1991 году в центре лагерной зоны поставлен памятный камень, на нем надпись, гласящая: "Закладной камень памятного знака первопроходцам, углеразведчикам. 1931-1991 гг."

В Справочнике "Система исправительно-трудовых лагерей СССР. 1923-1960. гг." (Изд. "Звенья". М. 1998), утверждается, что Указом Правительства от 17. 11. 1941 года Интинский лагерь выделен из Воркутинского. Его координаты: Коми АССР, Кожвенский район, пос. Инта, 4(14, 15, 17) П/я. 223(и).

Угольные разработки начались с 01. 01. 47 г. и заняли 20.585 га, но уже в 1948 г. лагерь предполагали ликвидировать. Подумав, оставили с лимитом - 9 тыс. человек (стр. 109-110).

Приводятся и архивные источники: ГАРФ. ф. 9414. Оп. 1. Д. 49. Л. 762. ГАРФ. Служебные карточки ГУЛАГ. ГАРФ, Ф.9414. Оп.1. Д. 378. Л. 112 об.

Интинские шахты - первая, вторая и третья - обслуживались заключенными 1-го Горного лагеря. На остальных десяти шахтах работали заключенные из соседних лагерей,

В начале 1949 года произошли существенные изменения в системе арестантских лагерей по всему Советскому Союзу, началась сортировка всех заключенных, с целью отделить политических от бытовиков. Интинские лагеря стали называться Минлагами. Отделили мужчин от женщин, на спинах политических и на их рукавах были напечатаны зловещие цифры "58", т. е. номер самой страшной политической статьи УК СССР.

Мне очень хотелось найти сведения об Инте, о том лагерном крае, где томился мой отец, томился и надеялся, что произойдет чудо, и он вернется к семье. Надеялись и ждали и мы, ждали долго, всю жизнь. И вот теперь, когда появилась надежда вернуть его этой книгой, оставить, хоть малый след от его мученической и героической жизни, то ожидание должно состояться.

В поисках источников я обратилась в архив общества "Мемориал", где провела несколько месяцев. Среди множества материалов о ГУЛАГ-е удалось найти лишь несколько подлинных свидетельств бывших заключенных в Интинских лагерях. Этих свидетельств чрезвычайно мало. Это и понятно, кто мог выжить в тех нечеловеческих условиях, которые царили там!

В воспоминаниях бывших заключенных в Интинском лагере есть сведения о готовящихся и проведенных восстаниях заключенных. До последнего времени это тревожное и драматическое явление в лагерях заключенных мало освещается даже в самой радикальной литературе.

Что собой представляла жизнь в северных лагерях, можно судить по скудным воспоминаниям, чудом сохранившимся.

Здесь приведены впечатления трех людей, один из которых крепкий еще молодой в 40-ые годы человек из харбинских русских эмигрантов и двое других - доктора, выжившие, благодаря работе в санчасти.

Одно из этих воспоминаний - "Свидание с памятью" - принадлежит эмигранту из Харбина, оказавшемуся в северном лагере - Игорю Константиновичу Ковальчук-Ковалю, Этот уникальный памятник подлинных воспоминаний участника событий выпущен Информационно-экспертной группой "Панорама" при обществе "Мемориал" в серии "Документы по истории движения инакомыслящих" (Вып. №5. М. март. 1996). Так как эта книга издана не типографским способом, а скорее напоминает ксерокс, думаю полезно привести несколько отрывков из нее, рисующих внутреннюю атмосферу лагеря и советского застенка, который неминуемо проходил каждый заключенный.

Воспоминания Ковальчук-Коваля - убедительный источник свидетеля событий. Автор начинает свою историю с конца Второй мировой войны.

"Война приближалась к концу, советские войска второго сентября 1945 года завершили свою операцию в Манчжурии, разгромив Квантунскую армию в 25 дней. Неожиданная и беспорядочная стрельба нашего конвоя в день 10 сентября порядком переполошила и встревожила нас, мы насторожились и притихли.

Это лишь предвестие тех условий, которые встретили еще молодого и крепкого человека Игоря Константиновича в Инте.

Внутренняя атмосфера лагерной жизни ярко рисуется автором, тогда еще полного сил молодым человеком. Ни он, ни ему подобные не оказались в состоянии противостоять уголовному миру, в который были помещены.

"В одной зоне с мужчинами, но в отдельных бараках, содержались женщины, тоже политические и бытовички вместе Это тоже усугубляло не поддающийся описанию произвол.

Все нравственные законы человеческого бытия были растоптаны и попраны в том мире, куда попал автор воспоминаний. Он, эмигрант, еще сохранявший православие, как нравственную основу своей жизни с ужасом и недоумением писал:

"Я никогда не предполагал, что даже закоренелый уголовник способен сорвать с человека крест или иконку, но, оказалось, что для блатных это проще простого... Жертвой стал и я, а это случилось в лагерной бане... Потрясенный я смотрел на вора Васюту, который присев у своей шайки, бесцеремонно разглядывал мою иконку.

Инта стала местом пребывания молодого харбинца на многие годы. Он хорошо изучил эту жизнь, оставил красноречивые свидетельства лагерного существования тысяч и тысяч, замученных в лагерях.

"В поселке Инта, - продолжает он, - вокруг которого вместе с другими лагерями расположился и наш 1-й Горный, в 1946 году жило всего несколько десятков тысяч человек. Население поселка состояло из местных коми, из прибывших на Север по договору и "вольновысланных" - бывших солдат РОА (Российской освободительной армии).

Особую часть заключенных в Инте составляли военнопленные, прибывшие в 1945 году. Сохранились воспоминания другого заключенного в интинском лагере доктора Николая Александровича Глазова. Они названы соответственно тем ощущениям, которые пережил автор в тех местах - "Кошмар параллельного мира. Записки врача". Воспоминания вышли в Новосибирске в 1999 году небольшим тиражом.

Глазов сохранил в памяти прибытие в Инту "Франкфуртского этапа": "Сколько времени он шел из Германии никто не знал, но по пути, на станции Печора из трех тысяч с него сняли 180 покойников".

"До нашего лагеря, до Инты, - продолжает доктор Глазов, - оставалось еще 160 км. По прибытии к нам сняли еще 40 трупов" (стр. 147).

И далее продолжает доктор Глазов: "Вспоминается один колхозник, которого я спросил, за что его посадили. Он подумал и как-то нерешительно сказал: "Ну, как это... За фашизму. Фашизма я". - "А кем ты работал?" - "Возчиком. Перевозил, что придется. Один раз при отступлении немцы нагрузили мою телегу винтовками и сказали куда везти. А наши были уже близко, местность я знал и эту телегу с винтовками я повел не к немцам, а к нашим и отдал им оружие. А меня спрашивают: "Зачем ты пришел от немцев, с каким заданием?!" И дали десять лет!"

История самого доктора Глазова весьма типична для узников сталинских лагерей. Он родился в 1899 году, умер в 1989 году. Его век вместил и Первую мировую войну, и зимовки в Арктике, он был знаком с Руалем Амундсеном и исследователем Северного Ледовитого океана А. И. Вилькицким, позже, в советское время, Глазов возглавлял санчасть в Главсевморпути.

Вот как рассказывает о его воспоминаниях его дочь Маргарита Николаевна: "Перед вами книга человека, прожившего трудную и долгую жизнь. Автор Глазов Николай Александрович в 17 лет воевал добровольцем на полях Первой мировой войны, награжден Георгиевской медалью - вынес раненого офицера с поля боя. Потом он стал зимовщиком в Арктике и встречал на Диксоне Амундсена перед его дрейфом к Северному полюсу. Был назначен начальником Гидрометеослужбы станции Карского моря и представлен к награде адмиралом Вилькицким - знаменитым полярником за трудный поход во льдах, обеспечивший работу двух станций. Затем была служба в Каспийском военном флоте с учебой на медицинском факультете Бакинского университета, продолжил учебу в Ленинградской Военно-медицинской академии. Был переведен в Москву и за отказ стать агентом ЧК в 1936 году был арестован. 23 года - на Севере, лагерный кошмар, сосланная семья. Там в северных лагерях Глазов встретил много интересных людей - из среды старых революционеров, интеллигенции, граждан иных стран… Он выжил в нечеловеческих условиях, благодаря искусству врача... Рассказы доктора о своих пациентах… - это наука выживания в буквальном смысле слова".

Доктор Глазов, оказавшись на Севере еще до войны, стал свидетелем открытия лагерей для заключенных. При нем было открыто новое месторождение угля в Инте. С 1941 года началось строительство железной дороги Котлас-Воркута. "Строящийся лагерь был огражденной зоной: палатки, бараки, несколько деревянных домишек для вольнонаемных, для начсостава. В палатках - столовая для того же начальства, туда пускают по списку".

Глазов вспоминал, что его внимание невольно привлек столб в рост человека - посреди лагпункта с куском цепи наверху. "Такие столбы я встречал на пограничных заставах, к ним привязывали лошадей..." Как то, по делам службы Глазову пришлось говорить с оперуполномоченным. Тот интересовался жалобами заключенных, да так настойчиво, что доктор, наконец, понял, какими жалобами интересовался начальник лагеря.

"Оказалось, что столб, который стоял посреди зоны, использовался для пыток - подвешивания на нем вниз головой, а зимой - обливания водой привязанного к столбу человека. Комендант, исполнитель пыток, сначала все отрицал, а потом признался, что делал это по приказу начальника" (стр. 125).

Грубость и жестокость начальства приводила к массовым отказам выходить на работу. К "отказникам" применяли особые меры наказания. Начальник отвозил их в лес на волокуше наказания.

Глазов так определяет этот способ, часто применяемой пытки: "Волокуша - это длинные оглобли, концы которых приделаны не к саням, а скреплены перекладинами и играют роль полозьев. На них перевозят все, что можно волочить: траву, сено, обрезки ветвей, деревьев. По приказу начальника, привязанных к этим волокушам отказников, отвозили в лес. Привязанные люди бились о землю, снег, грязь, корни" (стр. 125).

Доктор Глазов благодаря свей миссии многих спасал в лагере, как мог старался облегчать их участь. Он в своих воспоминаниях запечатлел печальный облик лечебной базы спецлагеря для несчастных заключенных: "Больничные бараки обычного лагерного типа были построены из плохого леса, правда, оштукатурены. Внутри для больных - большое общее помещение с одним окном в торце, столом посередине и спальными местами (вагонкой) по краям. В другой половине - подсобное помещение и 2-3 небольших отдельных палаты. Меня поместили в комнату при аптеке, где жил заваптекой Лавров и врач-лечебник Дмитрий Иванович Макеев, в прошлом сотрудник НИИ. В начале войны он попал в окружение, работал там врачом в сельской больнице, где жена его была заведующей. При отходе немцев от Москвы и возвращении нашей власти жену сослали в Среднюю Азию, а его без какого-либо приговора и установленного срока заключения отправили в лагерь на Север... был еще Федор Федорович Шульц, которого выслали из Москвы в Инту как немца. Ему разрешили доучиться в институте заочно, но на сдачу экзаменов он на свой счет возил с собой конвоира… Этот маленький островок для выживания - санчасть - был лишь призраком надежды, но и там выжить, выдержать все страдания лагерной жизни было почти невероятно".

"Больничных коллективов (лечебных) по сути не было, - вспоминает доктор Глазов. - Мной как человеком и как врачом- специалистом никто не интересовался. Дали барак с больными, человек 60-70, и на этом успокоились. Больничный барак был переполнен, больные жили сами по себе, не думая о помощи врача. Так бывает только в самых тяжелых случаях, а тут лежало много туберкулезников, все крайне истощенные. Питание плохое, лекарств не хватало, против поноса использовали глину, ивовую кору, как укрепляющее - сушеный трилистник. Документации на больных (историй болезни) практически не вели из-за отсутствия бумаги. Лучшей оказалась плотная коричневая бумага из мешков для цемента, почему-то ее было много.

Сангородок служил не столько больницей, сколько накопителем умирающих. Основная причина смертности - голод, авитаминозы при огромном наплыве в лагерь все новых и новых заключенных, в основном из освобожденных от немцев территорий".

Доктор Глазов был свидетелем страшных человеческих трагедий, когда смерть представлялась избавлением от нестерпимых страданий. Он вспоминает, как однажды "во время совещания актива у начальника лагпункта кто-то вошел и сообщил, что в бараке умирает человек. Так как я в это время был занят докладом, я попросил врача-стоматолога сходить в барак, посмотреть больного и оказать первую помощь. Вернувшись, он сказал, что больной уже умер. Это очень встревожило начальника. Смерть вне стационара требовала специального расследования оперотдела. Я сказал стоматологу: "Перенесите его в мой стационар и сделайте сердечный укол. Положите на первую койку у входа, там темно, другие его не увидят..."

Присутствие мертвых среди живых было обычным делом в этих, по-существу, лагерях смерти.

Так случилось, что доктор Глазов вынужден был остаться на поселении в Инте и вместе с семьей, женой и дочерью, отбывавщими ссылку в Самарканде, вернуться в этот суровый край.

Все невероятно тяжелые условия этого заполярного, забытого Богом поселка, рисуются в его воспоминаниях с подлинной достоверностью: "В Инту прибыли двадцатого (декабря), нас встретил сорокаградусный мороз. Ехали с шестью пересадками в общих вагонах и с ночевками на вокзалах - на полу, впроголодь. По прибытии на Инту, я позвонил со станции начальнику Сангородка с просьбой прислать за нами сани - до Сангородка оставалось еще шесть километров. Он заявил, что дорога занесена снегом, и лошадь не пройдет. Поселок Инта со станцией соединялся местной веткой железной дороги, по которой с шахт на станцию возили уголь. Пришлось прождать целый день, пока удалось на открытой товарной платформе добраться до станции Предшахтная в двух километрах за Сангородком. Там я поместил своих в будке стрелочника, где было тепло, а сам отправился в Сангородок за лошадью. Бежал в парусиновых туфлях при сорокаградусном морозе. Обморозил ноги. Лошадь, конечно, великолепно прошла".

Каков был быт этой семьи уже свободных людей, лишь подчеркивает ту безысходность, в которую были помещены люди, живущие за колючей проволокой.

Семью доктора поместили в маленьком домике на Счастливой горке, как иронически называли это место обитатели столь жалкого жилья. Одну их комнат в этом жилище занимали женщина главврач с мужем. Друзья постарались оборудовать новый приют приехавшей семьи: два деревянных топчана, матрасы, набитые стружкой, стол, четыре березовых чурбака для сидения. Заготовили дрова. Четверть комнаты занимала плита, которую надо было топить с утра до ночи без перерыва, чтобы на уровне чурбака была температура плюс - семь, но к утру на полу температура все равно достигала минус девятнадцати градусов.

Постепенно расширился круг друзей. Среди других были супруги Витольд Вильгельмович Карклинш и Мария Карловна Лен. В Инте Карклинш был известен как художник. По профессии он был архитектором и имел еще специальность инженера по радиоэлектронике, до войны в Латвии использовался на дипломатической работе, а потом попал в лагерь. Жил он в самой Инте и имел довольно широкий круг знакомств, был доброжелателен и деликатен, истинный интеллигент.

Другим интересным знакомым семейства Глазовых стал грузинский князь М. Чавчавадзе, предки его в начале девятнадцатого века подписывали договор о присоединении Грузии к России. М. Чавчавадзе был секретарем великого князя Кирилла Владимировича, с которым оказался в эмиграции. Долгие годы он добивался разрешения вернуться на Родину. А когда, наконец, добился, как только пересек границу, получил двадцать пять лет лагерей, а семья - жена и трое дочерей - поселение в Казахстане.

Присутствие в Инте Михаила Чавчавадзе особо следует отметить. Весьма возможно, что им как бывшим секретарем великого князя Кирилла Владимировича не мог не заинтересоваться мой отец, который ждал помощи и поддержки от вел. кн. Владимира Кирилловича. Последний разделял программу Всероссийской Национальной Партии и обещал всяческую ей поддержку. Определенный круг единомышленников несомненно определился у Василия Васильевича Минаева и в Инте. Весьма возможно, что Михаил Чавчавадзе входил в их число.

Свидетельством жизни в Интинских лагерях стали и воспоминания третьего участника тех трагических событий - Алексея Петровича Арцыбушева, которому также даровано было долголетие. Он прожил более восьмидесяти лет. И вот, когда позади остались лагерь, ссылка и началась жизнь без колючей проволоки, лая сторожевых псов, окриков конвоиров, пронизывающих ночь лучей прожекторов, без обязательных отметок в комендатуре, без отношения к тебе как к недочеловеку. Он, Алексей Петрович, вспомнил, что на писательский труд его благословил близкий ему священник, отец Александр Егоров, говоря: "Это необходимо не для Вас, а для тех, кто будет жить после Вас".

Алексей Петрович Арцыбушев - правнук министра внутренних дел (1915-1916 гг.) и председателя фракции правых в IV Государственной Думе Алексея Николаевича Хвостова (старшего) и внук Александра Алексеевича Хвостова (младшего), министра юстиции и внутренних дел в 1912-1915 гг.

Арцыбушев - был выходцем из высших аристократических кругов дореволюционной России. Его прабабушка - урожденная Жемчужникова - принадлежала к талантливому клану русских поэтов, выступающих под псевдонимом Козьмы Пруткова. В этом роду были и выдающиеся рисовальщики и граверы. Было у кого воспринять художественное дарование и самому Алексею Петровичу, оставить уникальные зарисовки лагерной жизни, воспроизвести на бумаге свои горькие впечатления о пребывании в земле зэков.

Яркой особенностью индивидуальности Алексея Петровича Арцыбушева стало религиозное мировосприятие, сформировавшееся под влиянием его матери, Татьяны Александровны, принявшей монашество под именем матери Таисии. Воспитанный в Дивеевском монастыре, возникшем при участии преподобного Серафима Саровского в зеленых пущах на границе Арзамасского уезда с Тамбовщиной, в двенадцати верстах от Саровской пустыни, Алексей Петрович глубоко впитал идею Православия. "Все мытарства, выпавшие на мою долю, - пишет он, - принимал я как заслуженное наказание за мои грехи. Такая внутренняя позиция справедливости наказания, ее необходимости для меня, помогала мне и поддерживала в трудные минуты жизни. Внутри себя, в своей душе, я все принял как должное, как необходимое для меня испытание".

Это внутреннее устремление, погружение в религиозное мировосприятие многих спасало в лагере и было единственным прибежищем, обреченных людей. Спасало оно и облегчало участь и моего отца Василия Васильевича, чьи письма проникнуты глубоким и искренним чувством Православия.

Арцыбушев пишет: "... вспоминаю без всякой ненависти и озлобления, - искренне признается он, - и всех вертухаев и множество разных "гражданских начальников", от которых зависела моя судьба. Жизнь, смерть, зло и ненависть, правящие тогда свой кровавый пир, гасились в душе моей могучей силой самого маленького добра, живущего даже в самом тщедушном теле последнего доходяги. Эту силу всепобеждающего человеческого добра я ощущал на себе, оказавшись и в пожизненной ссылке все на том же Крайнем Севере, но уже без привычного своего номера У-102 на спине".

Этому заключенному принадлежит едва ли не самое глубокомысленное историософское определение лагерного бытия: "Лагерь - это кипящий котел всех человеческих страстей, обнаженных до предела. То, что там, на свободе, живет и действует в человеке подспудно, прикрываясь маской приличия, в лагере обнажается в своей красоте или уродстве, чаще всего в том и другом, вместе взятом... Лагерь - это не только кипящий котел страстей, в котором каждый как может и как умеет борется за свою жизнь и существование, лагерь - это кузница, в которой куется и закаляется человеческий дух, если он способен на это. Лагерь - это чистилище, в котором человеческая душа или гибнет, или возвышается. Лагерь - это сито, просеивающее и отделяющее добро от зла. Лагерь - это жестокая школа жизни плоти и духа, смертельная борьба этих материй в каждом индивидууме…

Пути БОЖИИ неисповедимы, они скрыты от нас, но только стоит им довериться, как человек начинает видеть смысл в явно кажущейся бессмыслице. Тогда в жизни человека становится все нужно и все полезно".

Алексей Петрович Арцыбушев прошел десять лет послевоенных советских лагерей. Все этапы. прохождения кругов дантова ада были знакомы ему. Первый круг - следствие. Ему представили двадцать томов следственного дела.

Моему отцу, Василию Васильевичу Минаеву, предъявили тоже двадцать томов. Теперь становится ясным, как они создавались!

На каждом из них надпись: "Хранить вечно". Это хорошо! Может быть потомки разберутся в какие времена мы жили! Арцыбашеву дали ознакомиться со своим многотомным делом:

Два "хранить вечно" он пролистал и понял, как ломали его "подельников" Романовского и Корнеева: "…они, - пишет Арцыбушев, - моих университетов не проходили, а были, по лагерному говоря, слишком "цирлих-манирлих", тепличны, от мата у них вяли уши, млело сердце, от одной мысли, что их могут ударить, трепетала плоть. Не спать неделями для них была самая страшная пытка, пикирующие с потолка клопы - страшнее "мессершмитов", параша, слетающие штаны с обрезанными пуговицами без ремня - позором и унижением... Добавьте к этому величайшую интеллигентность и хама, сидящего за столом! Картина ясна и как можно осудить их! "Покаяния отверзлись двери"! Все каялись, соглашались, а хам формулировал, а они подписывали. Наживка была благодатной, клев - прекрасным! Как веревочке не виться, а кончику быть. Кончиком оказался я... И так улов прекрасный на одного - двадцать..."

Вот так создавались эти многотомные следственные дела! Дело проходило на Лубянке, да и в других местах все шло по одному сценарию.

Постановлением Особого Совещания при МГБ СССР от 30 ноября 1946 г. Арцыбушеву было предъявлено обвинение по статье 58-10-11, часть вторая УКСССР за участие в антисоветской церковной организации, ставящей своей целью свержение Советской власти и восстановление монархического режима в стране.

Второй круг ада - переезд в Бутырку: "...воронок, в воронке ящик, а в ящике я. В соседнем ящике кашляют, в другом чихают, воронок мчится в Бутырки. Процедура приема, шмон, бокс, камера общая. Знакомых нет. Последний ложится у самой параши, восхождение начинается от этой вонючей точки, в порядке очереди, до окна далеко..."

Но даже там, в тюремных стенах было чему поучиться. Первым знакомством стала встреча с Львом Копелевым, "высоким, худым с черной бородой с выразительным лицом, весь облик которого напоминал апостола Павла, кисти Эль Греко. Он сразу всем своим видом привлек мое внимание, как художника... Он уже просидел около пяти лет и прошел тот путь по лагерям, который ожидал меня и был мне неведом, но не страшен Лагерь лучше, чем тюрьма, это я слыхал не раз... Вся лагерная мудрость проста - выжить, сверхмудрость - в том, как?..

...По примеру Копелева я отрастил бороду, медно-красную, и вертухаи, выводя нас на оправку, видя меня, говорили: "Ну, выходи, ИЕСУС, выходи" - продолжает свое повествование Арцыбушев.

Он не миновал больницы: Тюремная больница Бутырки. Там в больничной палате он встретил адмирала Самойлова, посаженного в начале войны. По его словам, он командовал второй линией обороны Ленинграда... Около пяти лет он провел без суда и почти без следствия по тюрьмам Москвы. Все это окончательно подорвало его здоровье, и его возили на коляске, как Рузвельта. Передач он не получал, и связи с семьей был лишен.

"Как мне помнится, - рассказывает Арзыбушев, - жил он в Ленинграде где-то в районе площади Пяти углов. Милый, добрый, покорный своей судьбе, беспомощный, разбитый физически, но крепкий духом, таким он остался в моей памяти... Адмирала все, получающие передачи, подкармливали. По неписанному закону, получающий передачу делился с неполучающим. Неполучающие были как бы распределены между получающими с тем, чтобы у всех было поровну".

Арцыбушев оставил яркие картины тюремного быта, его кошмарную картину неизбежных кругов ада, чистилища и надежды: В московской Бутырке из бокса заключенный после оглашения приговора попадал в камеру осужденных, а оттуда на "вокзал", в камеру, откуда формируется этапы. Алексей Петрович оставил живописно-жуткое описание "вокзала": "Войдя на "вокзал", я понял это меткое название. Камера - "муравейник", камера - клубок страстей, камера добра и зла. Преддверие бездны. Преддверие рая. В этой камере на нарах последние дни жизни доживал отец Дмитрий Крючков, наш одноделец... Теперь он был близок к вечной свободе... Вот почему я назвал эту камеру преддверием рая... В камере блатные... Манеры их, повадки, блатной жаргон, наглость и девиз - "ты умрешь сегодня, а я завтра"... По нутру своему - все они трусы, в одиночку тише воды, ниже травы. Когда их много, они опасны, и берут за глотку и испуг неискушенных и разобщенных политических. В камере на "вокзале" их было много, и вели они себя нагло. Они спаяны в общий кулак. Занимают лучшие места у окон и грабят бесцеремонно "фраеров", загоняя их под нары. Впереди я много имел с ними дел, ходя этапами и в зонах. На "вокзале" в то время находилась масса каторжан, осужденных в соответствии с новым указом о введении каторжных работ. Под него подводили большинство власовцев, лиц, сотрудничавших с немцами в оккупации, а также многих военнопленных, освобожденных войсками союзников.

Арцыбушев вспоминает о бане в Бутырке: "Бутырская баня! Нет на свете ее краше. Прожарка вшей, какое облегчение! Шайки воды вдоволь! Лобки обскоблены, головы оболванены, борода уцелела... После жаркой бани, после обжигающего тело напяленного барахла, только что из прожарки, после очередного шмона, при котором мне в первый раз вертухай заглянул в задницу, не спрятал ли я там автомата, нас вывели на двор.

Долго мы томились на привокзальных путях. Конвой в первую очередь учинил великий шмон, чтоб хорошенько сориентироваться в добыче, ждущей их впереди. По-купейно, выгоняя людей из клеток, они трясли барахло, выбирая себе самое лучшее. Личные вещи, взятые при аресте, перед этапом, во исполнение закона, выдавались владельцу. У многих оказались чемоданы с ценными вещами... Шмону сопутствовало избиение тех, у которых хорошее барахло. Били опытно, - ...под вздох, наповал... Основной грабеж начался в пути, а путь был нескончаемо долгим и страшным".

Первые впечатления от лагеря за полярным кругом передают такую безысходность, такую тоску и невозможность выжить!

У Арцыбушева, которому посчастливилось устроиться в санчасть, накопилось много наблюдений трагических историй, связанных с болезнями и смертями зэков.

Одна из них, особенно красноречива для передачи лагерной атмосферы: Она запечатлена в тех же "воспоминаниях" доктора Арцыбушева, которые изданы столь небольшим тиражом (350 экз.) в издательстве "Духовная нива", что стоит их привести здесь:

"Известковый карьер, глубиной в несколько десятков метров, где кайлом и ломом долбали известняк. Раздробленный камень, вручную, на носилках поднимали "на гора", падая, спотыкаясь под непосильной ношей в сорокаградусный мороз, в пургу и свистящий ветер, сбивающий с ног, долбили и носили с утра до вечера. Среди них (зэков) был и Ваня, внешний и внутренний облик которого напоминал образ отрока Варфоломея, душа которого светилась средь непроглядного мрака ненависти, злобы и безысходности, окружающей его в карьере и в бараке. Воры, рецидивисты, уголовники всех мастей, убийцы, насильники, проигрывающие чужие жизни в карты, крадущие все, что можно украсть, убивающие ради убийства, и средь них, средь этого ада страстей и пороков, чистый, светлый Ваня Саблин, спокойный, безропотный, тихий и молчаливый Ваня. Как душа его горела верой, так и тело мальчишки затлело туберкулезом и разгоралось в скоротечную. Оно бы, быть может, и не разгоралось бы и можно было бы погасить, если б чья-то рука протянулась, мальчишка горел, а его все безжалостно гнали и гнали в карьер. Пожирающее пламя скоротечно сломало тело, но не дух этого удивительного мальчишки. Его принесли, пылающего огнем... Светло и торжественно догорала свечка, пламя ее не колебалось, а тянулось ввысь. Жизнь оставляла тело, светлая душа мальчика покидала его торжественно, с тихой улыбкой на пылающих жаром губах, Темные длинные ресницы его полузакрытых глаз тихо вздрагивали от прикосновения смерти, смерти тела, мирной, тихой и безмятежной. В уголку, из-под опущенного века, из-под ресниц показалась слеза и медленно начала свой путь по щеке, ресницы дрогнули и застыли опустившись, словно провожая ее. Тишина, тишина и радость освобождения были написаны на его светлом лице

ГУЛАГ не был землей обетованной для властей, не был застрахован от восстаний, бунтов и других форм глухого и шумного сопротивления. Нет еще связанной истории лагерных восстаний, но она будет со временем написана. И в этом нет сомнений. Доктор Арцыбушев описывает одно из таких восстаний, случившихся на Воркуте:

"Как-то в зоне вспыхнул бунт! Отказались идти на работу, требуя высшее начальство. Непосильный труд, рассчитанный на уничтожение, штрафные пайки, дикие условия существования, вызвали протест рабов.

Сели в машины и уехали".

Это лишь маленькая зарисовка волнений на архипелаге ГУЛАГе. Слова генерала Мальцева отражали общую точку рения, общую правительственную позицию к рабам-зэкам, замкнутым в концлагерях советской системой…

Сопротивление рабов было безнадежным. Все также долбили камень в Воркутлаге, темные черные тени от зари до зари поднимали "на гора" тяжелые носилки с известковым камнем, снег заметал бараки под самые крыши. Люди в отчаянии кайлом или лопатой отрубали сами себе пальцы, кисти рук. Увечье и смерть были единственным способом избавления от мук. Тех, кто выживал, за самоувечье судили, добавляли срок, но что стоит добавление года к общему сроку в двадцать пять лет?!.. Каждый искал способов выжить, спасти свою жизнь и часто эти попытки вели к неминуемой гибели.

В "Воспоминаниях" Арцыбушева рассеяны любопытные свидетельства о системе лагерей, ее коррекции по мере послевоенного времени. Речь не могла идти о смягчении этой системы, режим в лагерях все более и более ужесточался.

"Поползли слухи о создании в Воркуте особо режимных лагерей каторжного типа, - пишет доктор Арцыбушев. - В них собирали всю 58… Пришло время и вольнонаемную охру сменили войска МВД - краснопогонники. Они свирепствовали в зонах. Шмон за шмоном, продыху нет… среди них были злые и жестокие, садисты, выполняющие указания и инструкции с садистским рвением и жаждой насилия, но встречались и такие, которые часто формально подходили к выполнению своих функций, с некой человечностью и даже состраданием. Краснопогонники, - вспоминает доктор Арцыбушев, - мне сами рассказывали, как им дурят голову на политзанятиях. Нас им представляли, как злейших врагов, жизнь коих сохранена только лишь благодаря гуманности нашего социалистического общества. Им описывали наши преступления в таком виде, чтобы вызвать к нам справедливую ненависть. В их глазах все мы были извергами рода человеческого, жалости к которым не должно иметь места в сердце патриота России. Все мы потенциальные смертники, а если нам оставлена жизнь, то временно. Все мы убийцы, отравители, изменники, и они это должны постоянно помнить и не иметь с нами никаких контактов, не доверять. Не входить в любые сношения… Таких искусственных врагов создала система, чтобы прикрыть свою наготу, чтоб на них свалить свое уродство. У меня лично, - пишет автор, - многие вохровцы и краснопогонники брали письма, опускали их за зоной, минуя цензуру, приносили в зону по моей просьбе водочки или что-либо другое. Когда они уезжали в отпуск, я давал им адрес… разный средь них был народ.

Вот в этом, последнем утверждении автор был не прав. Многие, очень многие письма не доходили, едва ли стоит переоценивать милосердие и лагценцуры, и специальной военной цензуры, которая очень бдительно вычисляла всех, кто получал письма из концлагерей и зон политических заключенных.

В воспоминаниях Арцыбушева содержатся ценнейшие сведения о составе политических заключенных.

"В основном в те годы, - пишет он, - лагеря были переполнены прибалтами. Масса эстонцев, литовцев и меньше латышей, но достаточно. Потом пошли эшелоны западников "бендеровцев" от мала до велика, мели всех подряд. Встретился я там со многими униатскими священниками, и средь них всеми уважаемый епископ Бойчук, ректор Ивано-Франковской духовной академии (имя его запамятовал)… Как то его вызвали к оперу, у которого он долго пробыл, а потом рассказывал мне, что ему предложили свободу, если он возглавит движение за присоединение униатской церкви к нашей патриархии. Он наотрез отказался и заявил, что готов сидеть до смерти! У меня сохранился рисунок его портрета. Славный был он человек, лучезарный.

Все выше приведенные воспоминания принадлежат людям старшего поколения. Но сохранились и мемуары, и сочинения молодых. Одним из них является художественный роман-воспоминание Бориса Левятова - Селиверстова "Пора любви". Его восприятие того мира, в котором он побывал, мало чем отличается от "впечатлений", полученных докторами Глазовым и Арцыбушевым:

"Началась какая-то двойная жизнь. Одна, даже и небезынтересная, в камере. Другая в кабинете следователя, томительная, тоскливая, скучная... Все - этап.

Нас вводят в зону. ОЛП - это отдельный лагерный пункт. И что интересно, вступаем в лагерь под первое в моей жизни северное сияние. Да какое!.. Сначала упал светящийся полог и закрыл небесную бездну с ее звездами. Складки были огромные и величественно так колыхались. Потом сияние перестроилось. Засветили как бы огромные полярные люстры... Они скорее похожи на орган в консерватории. Нет, органище... "

В воспоминаниях Бориса Левятова переданы впечатления от встречи его с молодым французом, также томящимся в том же лагере в Инте. Дает ли автор французу подлинное имя (Игорь Дебре) или вымышленное, остается невыясненным. Но присутствие его в лагере весьма важно. Потом, позже моя семья получит письмо из Инты на французском языке с просьбой передать это письмо по назначению. Письмо принадлежало молодому человеку, французскому подданному. В книге Левятова - это французский офицер связи в оккупационной Германии, которому было предъявлено обвинение в сотрудничестве с немцами и его выдали союзники.

Левятов подтверждает, что в 1947 году заключенные имели право только на два письма в год. Впервые в этих воспоминаниях встречаются сведения о существовании в зонах специальных тюрем - буров - бараков усиленного режима. Это тюрьма - в тюрьме. Бур окружен еще одним кольцом колючей проволоки, сложен из шлакоблока цвета вишни с молоком. Левятов рассказывает, что в буре он снова встретил француза, которого все считали стукачом. Содержались же в буре вместе с уркаганами и политические в наказание за организацию восстания, которое расценивалось, как саботаж и давали статью - 58-14.

В воспоминаниях этого автора, как ни в одних других, есть явное указание на восстание в Инте в 1947 году: "...на 6-ой прислали двух мужиков. И не каких-нибудь, а они восстание в лагере готовили. Но кто-то их заложил. Им всем, кого не расстреляли, срока добавили. И раскидали - кого куда. Полковник Стародольский - донской казачок. Он был крепкий старикан лет 50-ти. А второй как раз Кешка - года на два постарше меня. Артиллерист, фронтовик... За лагерное восстание через пункт 19 Кешке десятку добавили, а казачку тому, Стародольскому, дали двадцать пять" (стр. 285).

Левятов вспоминает: "говорит мне полковник Пастухов - пахан: "От того крысюка (француза Игоря Дебре - Н. Минаева) отодвинься на пол... в сторону. Мой тебе совет... Держись от него подальше. Только и всего. Не то погоришь, как швед под Полтавой..."

"Сколько же всего мне открылось в лагере!.. И это на фоне разгулявшегося у нас кровопролития, стукачества, лакейства..."

Левятов называет лагерь, где он сидел, - 6-ой отдельный лагерный пункт Минлага МВД СССР. Это как раз Инта.

В этом эпизоде, конечно, основанном на реальных фактах, обращает на себя внимание удивительное совпадение - В письмах В. В. Минаева есть сюжет, связанный с письмом на французском языке, в которое должно было быть вложено нечто очень важное, от чего зависела и сама судьба В. В. Минаева и судьба его семьи в Москве.

Эту вторую часть мы так никогда и не получили - Следовательно, не тот ли самый молодой француз стал причиной неудач отца связаться с международными центрами защиты прав граждан, на которые надеялся В. В. Минаев?

В том эпизоде романа - воспоминания Бориса Левятова не может не обратить на себя внимание сходство истории полковника Стародольского с самим Василием Васильевичем Минаевым. В романе Левятого он назван полковником. Василий Васильевич Минаев уходил на фронт в звании интенданта второго ранга, что соответствовало званию майора. Уже в первом письме из частей Народного ополчения он просил навести справки в городском военкомате и проверить вышел ли приказ о присвоении ему нового звания, о чем ему было известно заранее. Новым званием могло быть звание интендант первого ранга, что соответствовало званию полковника по воинским уставам Советской армии 1935 года. В личном деле В. В. Минаева (№ Н- 20150) он числится интендантом первого ранга - Поэтому полковник Стародольский не списан ли с натуры? Этот вопрос поставлен.

Личные письма В. В. Минаева из Интинского лагеря могут пролить свет на эту историю.