Откуда пошло это название целого района Москвы, трудно утверждать с полной убежденностью. Известно лишь, что в древней Руси древляне, населяющие когда-то теперешние московские земли, подносили проезжающему князю "поклон", особое княжеское вознаграждение. Хорошо известно также, как Наполеон остановился на Поклонной горе в ожидании поклона и ключей от московских длиннобородых бояр, как он тогда представлял себе московское общество. Но "напрасно думал чуждый властелин... померяться главою и обманом Москву низвергнуть".

Во времена нашего советского детства от Поклонной горы протянулись три улочки, совсем небольшие и неприметные: Первая Поклонная, Вторая Поклонная и Третья Поклонная.

Тот московский адрес, который мой отец Василий Васильевич Минаев назвал на Лубянке во время допросов в 1948-1949 году, действительно существовал когда-то, до 1940 года. Это был адрес, по которому наша семья прожила десять лет, то есть переехала сюда в 1930 г.

Первые мои воспоминания связаны как раз с Поклонкой, как любовно, по-домашнему называлась в нашей семье эта полоса жизни, самая счастливая в нашей судьбе, в нашем, как тогда казалось, беспечном детстве. По одну сторону нашей Поклонки тянулись пять-шесть домиков "застройщиков" - частных владений коренных москвичей на самой окраине Москвы, у Кутузовской заставы. Сначала маленький домик Пашковской - нашей старосты улицы, женщины строгой, с выдающейся вперед челюстью, отчего все, что она говорила, получалось сквозь зубы, и это нас очень забавляло и веселило. Потом следовал двухэтажный дом Крашенниниковых, очень может быть, что потомков известного путешественника Степана Петровича Крашенниникова, оставившего сочинение "Описание земли Камчатки" еще в XVIII столетии. Потом шел наш одноэтажный дом номер шесть, половину которого отец купил у "застройщика" Милованова. Затем следовал дом Хеневича за плотным высоким забором. Там жил священник. Самого Хеневича мы никогда не видели. Что-то случилось в той семье. Вероятно, поляк Хеневич пострадал первым на нашей улице. Семья его жила замкнуто, ни с кем не общалась. Суровая пожилая женщина, вероятно, была чем-то очень тяжелым озабочена. Мы только в щелку забора рассматривали этот таинственный двор, где гуляла одинокая девочка, наша сверстница, тоже Лиля, как и моя сестра. Мы с завистью рассматривали ее игрушки и большую куклу, которую она усаживала на детскую соломенную мебель, такую заманчивую, чарующую нашу ребячью душу. За домом Хеневича возвышался двухэтажный, довольно потрепанный дом, густо населенный всяким людом. Нас-то интересовали только дети, мы дружили с Нелей Гумилевской, Норой Сигидой и Володькой Притыко. Все знали, что у Норки Сигиды арестован отец. Позже мне удалось узнать, что семья принадлежала к старым народникам. Вероятно, какие-то старые революционные связи не устраивали советские спецслужбы. Последним домом на нашей улице был дом Одинцов - большой крепкой семьи. Этот дом простоял дольше других на нашей улице. Один из сыновей старшего Одинца, Андрей, долго был корреспондентом "Известий". Володя Одинец до сих пор звонит нам, справляется о нашем житье-бытье.

Противоположная сторона улицы была занята бараками, которые сначала назывались "кремлевскими", потом "метростроевскими", выстроенными на скорую руку для рабочих, тесно заселенные пришлым людом из деревень и разных мест России, оторванных от родного очага колхозным строительством и голодом, разразившемся в 1930-31 годах. Помню, мама привела домой парнишку Ваню, убежавшего из дома от голода в Москву. Он сидел в углу в кухне с жадностью и бешеной быстротой поедал из миски пшенную кашу с постным маслом. Он еще долго жил у нас, и не было никакой возможности его не приютить.

Наш дом номер шесть был особенным. Он выделялся из всех домов на улице своей общительностью. Передняя часть дома, где помещалась наша семья, была отделена от задней решетчатым забором. Мы так и называли людей, живущих там - "задние". "Задние" ютились в маленьких комнатах или в сарайчиках и клетушках во дворе. Это были еврейские семьи бедных ремесленников или мелких торговцев. Когда они приехали в Москву, когда поселились так наскоро и неустроенно, - трудно сказать. Были ли они выходцами с Украины или Белоруссии, из еврейских мелких местечек, из-за черты оседлости? Это ощущалось в их говоре и обычаях.

Мы, дети, подружились со своими сверстниками из "задних". Играли всей гурьбой с Сонькой Перченко, Аликом и Мишкой Вильдерманами, толстой Цывкой Гарбарской, с Асей и Ленькой Киблицкими. Играли с упоением и азартом. Сначала в лапту и казаков-разбойников, а потом создали своего рода коммуну с форпостом, библиотекой и даже выходом на улицу под дробь барабана и соревнованием с ребятами из соседнего двора. Наш отец, преподаватель московских вузов, пользовался заслуженным уважением, к нему приходило много народа, приходили и "задние" за советом или с просьбой составить какое-либо заявление или официальную жалобу. Он никому не отказывал и отличался удивительным альтруизмом. Милованов продал нам полдома. И в этой части продолжала жить в одной из каморок с отдельным выходом и кухонькой семья Киблицких. И отец так и не решился попросить их освободить комнату и кухоньку. А было нас пятеро детей и родители, да ещё и домработница, так как родители работали, и тот, и другой. Отец в высшей школе, мама преподавала историю в средней школе.

Передняя часть нашего дома выходила на улицу Первую Поклонную. На фасад глядела довольно обширная застекленная веранда с высокими окнами до самой крыши. Чтобы попасть в дом, надо было пройти вдоль всей веранды и подняться по боковой, довольно высокой, лестнице на крыльцо. На этом крыльце мы любили сидеть и играть со своими сверстниками из "задних". От калитки к крыльцу вдоль веранды вилась узкая дорожка сквозь переднюю часть двора, густо усаженного желтыми цветущими подсолнухами в человеческий рост. Для нас они казались лесом.

Перед крыльцом нашего дома, там, где кончалась дорожка, лежал большой круглый камень, на который мы обычно ставили ногу, чтобы побелить зубным порошком свои холщовые белые тапочки с голубой каемочкой. Одинаковые тапочки были у всех членов семьи, даже у мамы, которая в них отправлялась в школу давать уроки истории.

Камень этот был своего рода талисманом нашего двора, все игры, все выходы всей семьи к фотографу или, позже, в школу обязательно сопровождались отбеливанием тапочек.

Желтые подсолнухи сопровождали все наше детство на Поклонке. Теперь, когда я смотрю на "Подсолнухи" Ван Гога, невольно приходит на память мое подсолнуховое детство, и так понимаю художника, который выбрал, казалось бы, совсем неприхотливый цветок для того, чтобы передать ощущение яркого солнца, беззаботности, света и добра.

Но вот добра-то было мало на нашей улице. Противоположная сторона Поклонки, там, где кончались бараки, была примечательна ещё одним домом - квадратным двухэтажным. Он отличался от наших почти деревенских владений "застройщиков". Там был водопровод и другие удобства. В этом последнем, самом приличном доме жили советские специалисты и ответственные партийные работники. Но и там они ютились в одной или двух комнатах с семьями. С ребятами этого дома мы тоже дружили, как и с "задними" еврейскими ребятишками. Жили здесь Ира и Володя Магадзе, Альбина Антонова. Вот уж воистину существовала бескорыстная интернациональная дружба среди ребят нашей улицы. С каким упоением мы играли! С какой быстротой бегали, играя в прятки ! Как наряжались друг перед другом в майские весенние праздники! Помню, что у всех нас были уличные прозвища. Меня за худобу и плаксивость называли Мухой. "Муха, бежим!" - кричали мне. И я отвечала: "Безим! Безим!" Иногда меня и так звали: "Безим, безим!". К первомайским праздникам все дети принаряжались. Какое это было счастье выйти во двор в новом платьице и неизменных начищенных порошком тапочках! И тут вредные мальчишки норовили подманить к грязной луже и со всей силы топнуть по ней, чтобы забрызгать и отравить удовольствие. И тогда раздавался визг: "Откупай мне новое платье!". А однажды после такой истории я в отчаянии крикнула: "Откупай мне новое лицо!".

Но годы шли. Приближался зловещий 1937 год. Слева и справа нашей улицы Поклонки поползли слухи о ночных арестах. Один из таких арестов произошел буквально у нашего порога... В это лето вся наша семья заболела дизентерией. Тяжелее всех было отцу. Он буквально умирал, потом заболели все мы, дети Мама в отчаянии металась от одного врача к другому. Наконец, кто-то из соседей посоветовал пригласить доктора, снимающего квартиру у Крашенинниковых. Пришел врач-армянин, к сожалению, не сохранились в памяти ни фамилия, ни имя этого прекрасного доктора, главного врача детской инфекционной больницы. Он побывал у нас только один раз, но оставил длинный список всех необходимых мер, которые надо было проделать с больными. Этот список до сих пор стоит у меня перед глазами. Он оказался спасением для всех нас и нашего отца, самого слабого в то время среди нас.

Мы не успели еще поправиться, как узнали, что ночью этого человека арестовали. А вскоре мы уже бродили по опустевшей его квартире, где на полу ветер шевелил брошенные бумаги и оставшийся хлам после разорения жилища этого гуманнейшего и прекрасного человека.

Вскоре стало известно, что арестован также Магадзе, отец наших дворовых друзей Иры и Володи. Мы уже учились в школе, когда стали свидетелями чудовищной по бесчеловечности сцены. На глазах всей школы, выстроенной в актовом зале, кто-то из школьного начальства потребовал публичного отречения детей Магадзе от своего отца, "врага народа". Первой вышла старшая дочь Ира. Она поднялась на сцену, бледная и дрожащая, и произнесла эти страшные слова. Кто научил ее? Чего стоило этой девочке-подростку сказать во всеуслышанье слова проклятья своему отцу? В дальнейшем она сделала карьеру, стала директором Дома пионеров, потом партийным секретарем. Ее младший брат Володька Магадзе не смог, не захотел повторить за сестрой эти страшные слова. Он страшно закричал, заплакал и убежал под школьную лестницу. Только мать уже поздно вечером извлекла его оттуда.

Наша мама вздрагивала при виде любого милиционера...

Мой старший брат Алексей - Лесик, как звали его в семье, - гордость и надежда родителей, - был отдан в лучшую в Москве сто десятую школу. Это была замечательная московская школа, преобразованная из дореволюционной Флеровской гимназии, где в свое время учились генетик Н. В. Тимофеев-Ресовский и прославленный актер Малого театра Игорь Ильинский. В советское время директором этой школы многие-многие годы был прекрасный педагог Иван Кузьмич Новиков. Сто десятую школу прошли многие замечательные люди двадцатого века: академик Андрей Дмитриевич Сахаров, дирижер Большого театра Геннадий Рождественский, актеры Мария Миронова и Алексей Баталов, адвокат Генрих Падва.

Передо мной фотография шестого класса моего брата Лесика. 1936 год. Вот он, насупленный подросток, четвертый слева, выделяется высоким ростом, пошел в северных своих предков. И здесь же, недалеко от него, стоит девочка Нина Гамарник, дочь Яна Борисовича Гамарника - начальника Политического Управления Красной Армии, а позже заместителя наркома обороны. Здесь она еще в 1936 году, а через год ее отца арестуют и расстреляют, как "врага народа" и иностранного шпиона. Из этого класса много осиротевших детей вышло в жизнь. Без отца остался Габор Рааб и многие-многие другие. Иван Кузьмич, слава Богу, никого не принуждал отрекаться от отцов и не исключал учеников, чьи родители были репрессированы. Напротив, старался помочь. Габор Рааб был избран председателем учкома школы в предвоенный год.

В 1941 году весь десятый класс этой школы ушел на фронт. Именно этому классу сто десятой школы Булат Окуджава посвятил песню "До свидания мальчики! Мальчики, постарайтесь вернуться назад... "

Беда ходила за нами по пятам. Мамина сестра, тоже известная в Москве учительница, Августа Петровна Таратина, вынуждена была в эти же годы просить защиты у первой жены Максима Горького, Екатерины Павловны. - Муж моей тетушки, капитан дальнего плавания Михаил Никифорович Стрелков, был арестован за то, что один из его матросов сбежал за границу во время стоянки советского торгового судна в Италии. Все красноречие и энергию она употребила, чтобы выручить ни в чем другом не виновного капитана Стрелкова. Чудом удалось его освободить, и то лишь благодаря заступничеству Екатерины Павловны Пешковой.

Что бы было с Поклонкой дальше - неизвестно. Но в 1940 году по генеральному плану реконструкции Москвы вся наша улица, за исключением домика Одинцов, была снесена, и началась совсем другая история.