Мой брат Лесик (Алексей) принял на себя большую долю тяжести, выпавшей на нашу семью. Как ему хрупкому юноше с семнадцати лет пришлось нести ответственность за нашу безопасность, охранять покой нашей мамы, а потом позже сберечь и свою собственную молодую семью.

Был он незаурядным юношей, талантливым, одержимым страстью к самолетостроению. И неслучайно, что он еще в 1946 году оказался в поле зрения Анатолия Аграновского. Писатель не один раз обращался к истории судьбы Лесика и не один раз включал очерк о нем в свои книги, все более и более расширяя его.

Последний раз книга Анатолия Аграновского "А лес растет. Очерки, Фельетоны. Статьи" вышла в 1973 году в издательстве "Советский писатель".

Судьбы героев этой книги сложились по-разному. И в этой галерее портрет Алексея Минаева находит свое место. Аграновский смотрит на своих героев, как бы со стороны. И эта позиция "со стороны" дала возможность писателю рассмотреть судьбу моего брата. Он не только писал, но и поднимал талантливых молодых людей, выступал исследователем человеческих судеб. За обычными житейскими сюжетами он видел страдающую от безумных социальных условий и политической несправедливости страну, он видел, что существующая в его время система нежизнеспособна.

"Черновая работа" этого классика советской журналистики, самого знаменитого корреспондента "Известий" вскрывала особенности менталитета народа России, его жизнеспособность, талант, неукротимую энергию, которую он должен был передать последующим поколениям.

Вот один из его очерков:

По всем житейским меркам Алексей Минаев - истинный счастливец.

Молодой еще конструктор, он уже имеет имя в авиационных кругах. На заводе его уважают, ученые с ним считаются, в министерстве его знают. Вышла из печати первая книга Минаева. Купил себе автомобиль. Переехал недавно в новую квартиру в высотном доме. Вместе с женой (она у него тоже инженер) еще до переселения "спроектировал" жилье: были вырезаны из бумаги столы, шкафы, диваны - их и переставляли по плану вместо того, чтобы мебель двигать по паркету. Потом сели вдвоем в машину и поехали по магазинам. Оставили там все накопленные деньги, но зато как приятно было обставлять впервые в жизни свое жилье. Пусто в доме, тишина, вдруг звонок: привезли сервант. Милости просим, осторожнее... сюда, пожалуйста. Опять тишина, и снова звонок: привезли диван. Потом стол, потом - книжный шкаф. Выстроились в шкафу тома Чехова, Тургенева, Ромена Роллана, Бунина. Лежит на письменном столе рукопись - кандидатская диссертация хозяина. Возится на ковре главный человек в доме, трехлетний Вадимка - доламывает ядовито-зеленый паровоз.

- Страсть детей к разрушению, - говорю я.

- К исследованию, - поправляет Минаев.

Мы давно знакомы с ним - жизнь этого человека всегда поражала меня. Честная, прямая, трудная и счастливая, она легко легла бы, мне кажется, в основу повести, романа. Но такую правду жаль отдавать вымыслу... Впрочем, что же я забегаю вперед. Слушайте.

1941 год, ноябрь. По тревожным улицам Москвы идет подросток. На вид ему лет шестнадцать. Он высокий и очень худой, у него тонкая шея и большие темные глаза. Вчера он узнал, что в ополчении погиб его отец. Дома мать с четырьмя маленькими, он - старший.

Подросток останавливается у здания Наркомата обороны СССР. Какие-то торопливые военные люди указывают ему подъезд. "Я принес чертежи самолета, - говорит он. - Кому можно сдать?" - "Давай сюда, я приму", - говорит дежурный. Подросток держит пакет, смотрит настороженно: "Это очень важно. Я сдам только под расписку".

Проект Алеша задумал еще в седьмом классе. Он тогда мог говорить только о самолетах, больше ни о чем. Перечитал все, что было в магазинах об авиации. Отец никогда не жалел денег на книги. На книги и на радиодетали - трать, сколько хочешь. В кино - не чаще одного раза в неделю. В четвертом классе Алеша собрал первый свой приемник "ОВ-1". Но потом главное увлечение - самолеты. Отец поддерживал, советовал приналечь на математику, он был математик. Подарил сыну ко дню рождения "Справочник авиаконструктора", три тома. Алеша половины не понимал, но читал с упоением. И вот теперь закончил свой проект, сдал под расписку.

Самолет назывался "СФ" - "Смерть фашизму!". Это была "утка": винт у нее находился в хвосте, а хвостовое оперение впереди. Одно великолепное соображение определило выбор этой аэродинамической схемы: на обычном самолете горизонтальное оперение подъемной силы не имеет, а на "утке" имеет - так писалось в трехтомном "Справочнике". Самолет был мощно вооружен: шестью пушками "испано-сюиза" - французскими. Что поделаешь? Сведений о нашем оружии автор проекта в печати не нашел, а делать машину с воображаемыми "какими-то" пушками считал пустым делом. Мотор для самолета "Смерть фашизму!" он взял "даймлер-бенц" выпуска 1935 года - немецкий. Словом, чудес не бывает. Мальчик может собрать глиняные черепки в песках, может найти комету в небе, даже древние иероглифы может понять. (Известно, что ленинградский школьник Борис Кудрявцев, погибший во время войны, нашел пути к расшифровке письменности острова Пасхи.) Сконструировать современный самолет мальчик не в силах - это был наивный, детский проект.

Наверху работает в своем кабинете начальник одного из главков. Ему подчинены опытные заводы, конструкторские бюро, институты. Он держит в голове всю авиационную технику, которая в будущем разгромит врага, - истребители, штурмовики, бомбардировщики. Может быть, только что закончилось какое-то ответственное совещание. Может быть, он вернулся с завода, который срочно надо эвакуировать на восток. Я полагаю, во всяком случае, что тогда, в ноябрьские дни 1941 года, дел у этого человека было более чем достаточно. Ему кладут на стол листки проекта "Минаева А., ученика 9-го класса".

- "Смерть фашизму!" - читает начальник главка. - Что ж, неплохое название. "Утка"? Гм... Любопытно. Шесть пушек "испано-сюиза"? Забавно. Мотор "даймлер-бенц"?! - Он громко хохочет. Потом задумывается. У него красные от бессонницы глаза. Он вновь просматривает листы проекта, проверяет расчеты. - Чёрт возьми! - говорит он. - Интересно.

Начальник главка непозволительно долго сидит над чертежами мальчишки.

На следующий день Минаева А. вызывают в наркомат. Он идет туда необыкновенно взволнованный. Может быть. он думает, что его сейчас же, немедленно поставят главным конструктором. Или что "Смерть фашизму!" будут строить н самолет его завтра же пойдет костить врагов.

- Тебе учиться надо, Алеша,- говорит начальник главка.

Он тут же звонит в ЦК комсомола, просит проследить за судьбой Минаева Алексея, ученика девятого класса, комсомольца. "Да-да, - говорит он, - это важно. Что? Вот он, у меня сидит, но я при нем скажу: очень способный. Если будет учиться, принесет большую пользу Родине... Что? Согласен, я н сам так считаю: именно в авиационный институт. К вам прислать? Придет обязательно. Смотрите, товарищи, - снова повторяет он. - Нельзя терять парня из виду". Потом они сидят в креслах перед длинным столом для заседаний. Все-таки начальник главка очень занят, минут десять говорят они, не больше, но на всю жизнь запомнит юноша этот разговор.

1942 год... Нетопленная аудитория института, холод такой, что приходится писать карандашом, - в авторучке замерзают чернила. Николай Николаевич Поликарпов, знаменитый авиаконструктор и начальник кафедры института, ведет занятия со студентами. Законные лекции давно уже кончились, в аудитории энтузиасты - планерный кружок. Николай Николаевич плохо себя чувствует, видимо сказывается болезнь, которая двумя годами позже оборвет его жизнь. Да и годы берут свое, он давно уже не молод. Но вот взял первокурсников, совсем еще зеленых, перебирает их глазами, прислушивается к спорам, не говорит пока решающего слова, пусть сами думают. Ребята замахнулись на интересное дело: хотят строить планер с пороховой ракетой для взлета. Пусть пробуют. Н аэродинамический расчет пусть делают сами и расчет реактивной тяги на взлете. Трудно им будет? Конечно, трудно. Сорвутся? А это мы еще посмотрим.

У Поликарпова своя метода обучения: хочешь сделать настоящего инженера,- берись за него с первого курса. Взваливай ому на плечи груз потяжелей. Мало научить его интегралам и сопромату, волевые качества сумей воспитать в нем, упорство. смелость, выдержку. Тогда будет инженер. А из этих юнцов будут инженеры? Внимательно присматривается к ним старый конструктор.

Вот Алексей Минаев - самый молодой, а его выбрали старостой кружка. Что-то в нем есть, в этом пареньке. У него высокий лоб, умные глаза, толковые руки с тонкими и сильными пальцами. Говорили, за десятилетку сдал экзамены экстерном, за год до срока. Это Поликарпову нравится, он и сам сдавал когда-то экстерном гимназический курс. Говорили, трудно живется парню: отца нет. надо подрабатывать, слесарит вечерами и модельной мастерской, устает, недостает, а вот ходит еще па кружок. Освободить бы его сейчас от этого напряжения, сказать:

"Отдохни, сынок. Не торопись. У тебя еще вся жизнь впереди".

- Историей авиации интересуетесь? - спрашивает у него Поликарпов.

- Нет, Николай Николаевич. А зачем?

- Плохо. Очень плохо. Помнится мне, у Моммзена есть такая фраза: история напоминает мне крутую гору, с трудом карабкаясь по скалистым склонам которой мы сможем заглянуть в будущее.

- Понятно, Николай Николаевич.

- Что понятно? Я тебе на будущее даю совет, сейчас у тебя нагрузок хватает.

1943 год... Алексей бродит по кладбищу самолетов. Черный запах гари стоит над полем. Сожженные моторы, смятые фюзеляжи, кабины, прошитые пулеметными очередями, изуродованные крылья со звездами и со свастиками - все тут свалено вперемешку. Они уже отвоевались, эти самолеты, металлическим ломом легли на землю. А лом всегда лом: он пойдет на переплавку.

В руках студента тяжелый гаечный ключ. он не размышляет о бренности земного - у него тут есть дело. Пробираясь среди разбитых машин, он привычно замечает по-разному пристыкованные стрингеры и лонжероны, конструкции штампованные и сварные, литые и клепаные. Вот уже скоро неделя, как вместе с другими студентами он приходит на это поле. Они ищут на мертвых самолетах детали, которые могут еще пойти в дело, снимают, свинчивают, выпиливают их и отгружают "куда следует". Поликарпов считает, что и для самих ребят это полезно - богатейшая инженерная практика. Как у хирургов на войне: где они в мирное время нашли бы столько "трудных случаев"?

На краю поля, на холме, Алексей находит истребитель с мотором, который поврежден меньше других. Для начала осматривает машину издали, видит пробоину в хвосте. "Пушечный снаряд,- решает он.- Его сзади достали". Подходит к истребителю поближе, находит на краснозвездных крыльях следы пулеметных трасс. Находит спереди, потом сбоку. "Один, видно, бился против нескольких врагов". Пробует открыть раскрошенный, смятый фонарь кабины. "Замки целы. С парашютом, значит, не прыгал- тянул на свой аэродром". Откидывает фонарь, заглядывает внутрь, видит рыжие пятна па сиденье. "Погиб",- говорит вслух и начинает работать. Он давно уже перестал бледнеть при виде крови. Он думает о том, что главная броня самолета - это все-таки скорость. В скорости спасение летчика.

Часа через два студент кончает работу и бежит через весь город в БНТ - Бюро новой техники. Ему обязательно нужно было устроиться на работу, чтобы помочь матери, сестренкам. Николай Николаевич сказал, что раз уж надо трудиться, так полезнее всего в БНТ. Алексея приняли туда, и теперь он каждый вечер ходит в это бюро. Может быть, он думает о том, что и тут, и с этим устройством на работу, помог ему кто-то, чье незримое участие он чувствует с того памятного ноябрьского дня 1941 года.

Забота о молодежи - порой мы склонны понимать эти слова как нечто умильно-сусальное. Этакое "ах, милые дети!". И вспоминается сразу хор мальчиков, солнечный "Артек" и полонез. который так грациозно танцуют юные суворовцы. Это все хорошие вещи, но я думаю, не одним полонезом заняты внуки Суворова. В тех случаях, когда парней наших и девчат обкладывают подушками, оберегая от житейских бурь, хило они растут и не "в ту сторону".

Минаева не окружали пуховыми подушками. За ним, за его жизнью все эти годы внимательно следили сильные, взрослые люди, словно бы эстафету передавая, но жизнь юноши от этого не становилась легче. Для него добились разрешения сдать экзамены экстерном - готовился к экзаменам он сам. Ему помогли устроиться на работу - работать одновременно с учебой он должен был сам. Он все делал сам. Помощь, главная помощь заключалась в том, что огромный груз взваливали на его плечи. Это было очень трудно, но сейчас, оглядывая путь, пройденный этим человеком, видишь, что мудрее нельзя было придумать школы для него.

Ему нелегко пришлось тогда в БНТ. Вдобавок ко всем прежним нагрузкам он всерьез взялся за немецкий язык, потом за английский. Он изучил оба языка. В Бюро новой техники приходила авиационная литература со всего мира, стекались сведения о всех сбитых вражеских самолетах - это нужно было изучить, понять, проверить. Не всякое хвастливое заверение Геринга - правда; не всякий слушок о новых "сверхсамолетах" бери на примету; англичане чаще всего молчат, но если уж скажут - точно; американцы, вопреки распространенному мнению, правдивы более всего в рекламных объявлениях. Одним источникам меньше доверия, другим - больше, а собственным расчетам - больше всего. Это была неоценимая школа.

1946 год... Хватит БНТ! Алексей Минаев решает взяться за живое дело. Он уже студент четвертого курса, он знает аэродинамику, высшую математику и многое другое, без чего нет современного инженера. Ему вновь помогают поступить на работу.

На сей раз эстафету принимает Артем Иванович Микоян, главный конструктор авиазавода.

- Где вы хотели бы работать? - спрашивает он.

- В группе фюзеляжа.

- Почему?

- Широкий профиль, товарищ Микоян! Весь самолет в этой группе.

Главный конструктор улыбается. Сколько уж видел он таких молодых парней, мечтающих делать непременно "весь самолет".

- А вы знаете,- говорит Микоян,- что вам в этой группе придется начать с мелких узлов и деталей? Будете делать всю черновую работу.

- Да, понятно.

Первое задание: Минаеву поручили стыковку лонжеронов. Десятки конструкций возникли в его памяти. Сплетение металла, исковерканного в боях, стыки, залитые кровью, и чертежи, сотни чертежей - немецких, английских, французских. Выполнив задание, как ему было ведено, он сделал еще второй вариант: не в стык, а вперехлест. На него посмотрели с уважением. Он еще ничего своего не сделал, но это был уже инженер.

То был славный период в жизни КБ - проектировались и строились первые реактивные МИГи, машины переломные, веховые, знаменующие переход от одного уровня техники к другому. То было время самого напряженного труда, и, несмотря на все это, молодой инженер постоянно чувствовал, что за ним следят, к нему присматриваются требовательные глаза друзей. Он работал в группе фюзеляжа, участвовал в конструировании первых тормозных щитков, вел натурные испытания в большой аэродинамической трубе,- заметив в нем хватку, быстрый ум, самостоятельность, его словно нарочно провели по разным отделам, чтобы воспитать, поддержать в нем широту интересов.

Примерно через год после его прихода на завод заболел начальник группы фонаря, и Алексею (пора уж нам, пожалуй, называть его Алексеем Васильевичем) поручили самостоятельную работу. Он остался с новым фонарем "один на один", и тут уж пришлось ему поломать голову. Работу его приняли, самолет был выстроен, и тут подошел срок сдачи курсового проекта за второй семестр. Студент подал свой не ученический, а рабочий, воплощенный на заводе в металл и стекло проект в качестве курсового. Так впервые ученье слилось для него в одно русло с работой. Надолго слилось. На всю жизнь.

Меньше всего я хочу рисовать здесь безоблачную идиллию. Счастливцы, о которых мы говорим сегодня, боролись за свой успех. Труден был путь Кнорозова, были научные противники у Формозова, и даже у Толи Черепащука случилась, как мы помним, "катастрофа". Крутые повороты бывали и в жизни Алексея Минаева.

1949 год... Конструктор Минаев учится в аспирантуре. Он сильно загружен на заводе и где берет время на учебу, совершенно непонятно. На аспирантской конференции Минаев делает доклад. В полном соответствии с академической традицией он начинает:

- Тема моего сообщения: развитие истребительной авиации в годы первой мировой войны. Следует отметить, что термина "истребитель" тогда еще не было. Французы говорили: "Авион де шасс" (самолет-охотник), немцы - "Ягдейнзитцер" (одноместный охотник), англичане - "Файтер" (охотник). У нас в России бытовал термин "Одноместный боец", введенный в 1912 году...

Совет Поликарпова пошел впрок: все эти годы Минаев изучал историю. И он рассказывал теперь, как создавались наиболее интересные машины, сравнивал данные русских самолетов и иностранных, докапывался, в чем мы их опередили, а в чем отстали и по каким причинам это произошло. Он подробно разбирал конструкцию первого русского истребителя "РБВЗ-С-16" и старался понять, почему этот самолет, по тому времени совсем неплохой, царские чиновники в большую серию не пустили и почему до самой революции у нас строились лицензионные "фарманы" и "ньюпоры".

Перерыва после доклада не было. Поднялся один уважающий себя специалист по истории авиации и разнес аспиранта. Этот оратор питал к самолетам любовь горячую, но в основном платоническую: за всю свою долгую и неинтересную жизнь он не вычертил ни одного чертежа и, говорят, ни разу не поднялся в воздух. Специалист по истории начал свою гневную речь словами: "Партия нас учит..." и кончил словами: "...таким образом, порочное выступление аспиранта Минаева есть не что иное, как отрыжка низкопоклонства". Особенно возмутили его почему-то иноязычные термины ("Прикрываясь этой путаной терминологией, Минаев зовет нас, товарищи, на поклон к загранице!"). Еще больше гневался он на аспиранта за то, что тот "вытащил из пыльных архивов, выброшенных на свалку истории", приказ кронпринца Рупрехта, где отмечалось, что высотность французских самолетов четырнадцатого года достигала "якобы" шести тысяч метров. "Почему якобы? - хотел сказать Минаев.- Не якобы, а точно!" Но ему не дали слова.

Когда он ретировался с этой злосчастной конференции, его остановил молодой офицер.

- Ростислав Виноградов,- представился он.- Хоть вас и ругали, доклад мне очень понравился. Все, что вы говорили, считаю глубоко верным и хотел бы познакомиться с вами.

- Что "глубоко верно"? Что нам надо идти на поклон к загранице?

- Нет,- спокойно сказал офицер.- Что нам надо хорошо знать их технику, чтобы идти вровень с ними и впереди.

Они долго бродили по улицам. Они говорили, думали вслух о том. что копировать иностранную технику бессмысленно: тогда мы всегда будем отставать. Отказываться от изучения иностранной техники еще глупее: тогда мы и вовсе не добьемся перевеса. Ведь этот аллилуйщик, который выступил сегодня, он, в сущности, не верит в силу своего народа. Потому и боится "терминов", боится цифр, боится правды, предпочитает талдычить "мы всегда были первые" вместо того, чтобы сегодня бороться за это первенство. Обо всем этом говорили молодые люди и расстались только под утро.

В прошлом году я получил дорогой подарок: книгу по истории авиации. На титульном листе ее стоят две фамилии: Р. Виноградов и А. Минаев.

Наш герой победил потому, что его всегда окружали настоящие друзья, истинные патриоты, действительно знавшие, "чему партия нас учит". Не зря хранятся у Минаева две почетные грамоты ЦК комсомола, полученные им еще в студенческие годы за его исторические изыскания. Конструкторы, ученые, летчики поддержали этого человека в его стремлении изучать мировую технику. Они поддержали его в самой трудной схватке, когда Минаев задумал свою новую систему управления самолетом.

Несколько слов о существе проблемы. Мы не станем, разумеется, "влезать" в эту сложную технику - мудрено нам было бы разобраться в ней. Но для того чтобы вы поняли всю дерзновенность замыслов молодого конструктора, я все же попытаюсь рассказать коротко о его идее.

Возьмем самый простой пример, который у всех у нас перед глазами. На футбольном поле идет игра. Идет, как принято говорить, в бешеном темпе. Атакуют мастера, и мы поражаемся тому, как быстро они принимают решения. "Мгновенная реакция!" - говорят опытные болельщики. Однако, если вы станете анализировать игру с секундомером в руках, тотчас же выяснится, что "мгновенно" отнюдь не означает "сразу", что и тут на каждое действие уходит определенное время. Центр нападения увидел мяч - на это нужно время, сориентировался - нужно время, принял решение - время, сделал удар - время. Ну время, разумеется, небольшое, обычно в расчет не принимаемое,- какие-нибудь крохи секунды.

Так вот за эти самые "крохи" современный реактивный самолет успевает пролететь значительные расстояния.

Вы понимаете? Центр нападения увидел мяч, сориентировал, принял решение: надо бить! - а его уже унесло за полкилометра от зеленого поля. Вот тут и поиграй. Летчик увидел что-то, а пока сообразил, как поступить, самолет далеко ушел от этого места. Каждому ясно, что в кабине истребителя приходится решать "задачки" и посложней футбольных кроссвордов.

Мы говорим: быстрее звука. Я бы сказал: быстрее мысли. Запомните один термин: "дистанция опасности" - так именуют расстояние, которое самолет пролетает быстрее человеческой мысли, быстрее, чем летчик сможет что-либо сообразить.

Но это еще не все. Нынешний реактивный самолет проходит в полете три зоны, три разные среды - дозвуковую, звуковой барьер и зазвуковую. И ведет себя машина в трех зонах по-разному. Это можно сравнить с прыжком в воду: пловец летит по воздуху - одни условия, удар о поверхность воды - другие, под водой - третьи. Одно и то же отклонение рулей на скорости 800 километров в час ведет к одному результату, а на скорости 2 тысячи километров в час - совсем к другому.

Выходило, что пилот должен все время решать в кабине сложные задачи. И решать мгновенно: сверхскорости разъяли время авиаторов на десятые и сотые доли секунды.

Нужно было создать совершенно новую систему управления. В идеале это выглядело так: пилот работает в воздухе, как и двадцать лет назад. Вверх ему надо лететь - берет ручку на себя, вниз - дает от себя. На любой скорости, на любой высоте он действует одинаково. Но сама эта ручка переводит его действия в дозвуковой зоне на один язык, "за звуком" - на другой. Сама ручка решает все время сложнейшие задачи из области аэродинамики, физики, высшей математики, учитывает высоту, давление, тягу, скорость. Это, по существу, "думающая" ручка.

Минаев это сделал. То есть, разумеется, не один сделал - в наши дни одиночка, будь он хоть семи пядей во лбу, не в состоянии решить задачу такого масштаба. Новую систему управления создал коллектив опытного завода, возглавляемый Артемом Ивановичем Микояном. Большую роль сыграл здесь начальник бригады Анатолий Алексеевич Нефедов - у него многому научился наш герой. Помогли ему замечательные аэродинамики завода - Николай Захарович Матюк и Александр Андреевич Чумаченко. Особенно горячо увлекся новым делом Анатолий Григорьевич Врунов, опытнейший конструктор. Принимали участие в работе ученые нескольких институтов. Систему испытывали в воздухе выдающиеся летчики-испытатели. Но даже самое могучее "мы" не зачеркивает "я": молодой инженер Алексей Минаев первым занялся этой сложнейшей проблемой, предложил самое удачное решение, добился успеха.

Как он это сделал? Чтобы понять это, нам пришлось бы повторить весь его путь. Пришлось бы изучать высшую математику и аэродинамику, классическую и сверхзвуковую, заняться электроникой, автоматикой, познакомиться с законами высшей нервной деятельности человека, глубоко разобраться в новой пауке - кибернетике. Достаточно будет, если мы скажем: молодой конструктор сумел во всем этом разобраться - "думающие" электронные механизмы, которые он применил, принесли ему победу.

В юности все мы мечтаем о великом. С возрастом узнаем, как тяжело дается воплощение фантазий в жизнь. У человека слабого это знание глушит мечту. Появляется удручающее представление о "реальных возможностях", которые непременно нужно прикинуть наперед, приступая к любому делу. А значит, и дела берутся только "посильные". И человек все реже тянется за журавлями в небе, утешаясь синицами, которые тем только и хороши, что в руках.

Таких людей очень много, но много и смельчаков, которые через всю свою жизнь проносят большую мечту. Они подчас труднее живут, не знают покоя и уюта, да и житейски бывают хуже устроены. Но они до конца своих дней молоды. Молоды потому, что не приходит к ним - будь оно трижды проклято! - сытое равнодушие "благоразумцев", которые довольны достигнутым и не торопятся вперед. Молоды потому, что мечтают о благе человечества, а не о повышении по службе. Только им, этим беспокойным мечтателям, ведомо истинное счастье.

Я расскажу сейчас об одной встрече, которая очень помогла Минаеву в самый, пожалуй, трудный момент, когда работа не ладилась, когда особенно рьяно нападали на него противники нового, когда он готов был... Впрочем, нет, он все равно бы не отступился.

Минаев рассказал о своей идее Григорию Александровичу Седову. Это был разговор конструктора с летчиком, одним из лучших испытателей страны (недавно Седову присвоено звание Героя Советского Союза). Это был разговор инженера с инженером: Седов - летчик нового типа, знающий инженер, лауреат Государственной премии. Впрочем, встретились они, если я не ошибаюсь, в обстановке далеко не официальной: удили рыбу в Подмосковье.

Молодой конструктор рассказал, как исторические изыскания привели его к этой проблеме. Он рылся в архивах, собирал заводские данные, изучал литературу, а потом занялся статистикой и установил: с развитием истребителя управляемость его беспрерывно ухудшалась. Шестьдесят "кривых", вычерченных им, графически подтверждали сей факт. Сведения о катастрофах, прокатившихся по всем странам мира, отягощали эти кривые. Надо было искать выход. Он зарылся в иностранную литературу. Термин "дистанция опасности" ("дистенс скотоу") нашел в американских журналах. Там тоже столкнулись с этой проблемой и явно искали решения. Но, судя по отрывочным сведениям, ничего еще не сумели добиться, а если и сумели, тщательно секретили это. Надо было идти своим путем. А тут еще его командировали в ЦАГИ "продувать" МИГ-15 (не модель, а самолет-целиком, в натуре). Самолет установили в большой аэродинамической трубе, мощный поток воздуха обдувал его. экспериментатор сидел в кабине, двигал рулями и элеронами, ощущал напряжение педалей и ручки. Черт возьми, до чего туго поддавались рули! Если даже здесь, в трубе, на небольших скоростях это трудно, каково же приходится летчику "по ту сторону" барьера?

Но как же трудно давалось решение проблемы! Каждый день возникали новые вопросы, все не ладилось, а тут еще некоторые ученые напали на исследователя: он-де впадает в "кибернетический идеализм" и принижает человека. Один знакомый доцент, очень милый, благожелательный, советовал ему "одуматься": ну, к чему все это? Взял бы себе нормальную тему, так через полгода имел бы ученую степень. И никаких неприятностей...

Седов слушал внимательно. Он вообще молчалив, слова бережет, взвешивает. Если уж что скажет, так обдумав до конца. Если уж одобрит, так будет драться за идею. Минаев ждал его оценки.

- Что вы думаете по этому поводу, Григорий Александрович?

- Думаю, что юношеские воззрения все-таки самые правильные,- сказал Седов.- Вы делаете большое дело. крайне важное. И путь избрали верный. А насчет "идеализма"-это, конечно, чепуха. Это вы отбросьте.

Продолжение истории я узнал на аэродроме. Погоды не было, небо затянули облака, летчики отдыхали. Потом Седов ушел к аэродинамикам, Нефедов засел за курсовой проект (он учился заочно в авиационном институте), Коккинаки затеял азартнейший волейбол, а Мосолова я задержал на скамейке. По общему признанию, этот молодой летчик "родился в сорочке", был настоящим счастливцем. И я записал с его слов

РАССКАЗ ЛЕТЧИКА-ИСПЫТАТЕЛЯ ГЕОРГИЯ МОСОЛОВА

Новую систему первым испытывал у нас Коккинаки. Константин Константинович,- ему честь. Была у него, как вы знаете, неприятность в полете.

- Смотри, Жора,- сказал он мне.- Самолет строгий. Летишь на вздохе. Вздохнул, а выдохнуть некогда: сидишь в кабине по стойке "смирно".

Между прочим, это он справедливо говорил. Я поехал на завод к Минаеву. Спрашиваю, когда он будет свободен.

- А ты считай,- говорит он,- что я к тебе прикомандирован.

Ну, взялись мы с ним изучать чертежи, потом он повел меня на сборку. Я уж тогда учился на третьем курсе, на заочном, в электронике и физике кое-что смыслил, так что общий язык мы с Минаевым нашли.

Разыгрывали на земле полет, и он смотрел на меня такими глазами... Этого не объяснишь. Словно он говорил мне: "Жора, в этой работе вся моя жизнь. Веришь? Второй неудачи мне не простят-погибло тогда все..." Но он мне, конечно, ничего такого не говорил.

На втором полете случилась эта история. Я уже выполнил задание, начал гасить скорость, и вдруг машину резко швырнуло вниз. Ну, что значит резко? Так, что меня со всей силой стукнуло головой о фонарь. Успел только подумать: "Повторение случая Коккинаки, только еще хуже". И такая мысль была:

"Сейчас череп расколется, вот сейчас!.." А открыл глаза-земля быстро несется.

Но мысль работает четко. Как меня ни мотало, а ясность полная. "Прыгать?.. Нет, подожду... Вот, сволочь, череп треснет!.. Прыгать?.. А машина?.. Плохо, мало высоты... Неужели все?!" Очень это ясная мысль была, будто кто произнес за моей спиной: "Неужели все?!" Горестная она была или не горестная, я сообразить не успел: нужно было работать, вытягивать самолет.

С пяти тысяч я падал до трехсот двадцати метров. Вышел - и сразу тишина, сразу хорошо. И я живой. Смотрю где я нахожусь? Километрах в шести от аэродрома. Развернулся скорее - и домой.

Сел, все бегут ко мне. Первым - Константин Павлович Ковалевский, наш начальник летно-испытательной станции. Смотрю: у него квадратные глаза.

- Ну,- говорит,- Жорка, в сорочке ты родился. Тебе секунда оставалась поцеловаться с землей.

Через двадцать дней я начал готовиться к новым полетам. Самолет к тому времени тоже "вылечили". Пришел я на завод, вызывает меня Артем Иванович и ругает: почему не прыгал? Говорит, в такой ситуации обязан был прыгать. А между прочим, если б я бросил машину, такое бы началось! Все нужно заново проверять, да исследовать, да новый самолет строить - дело долгое. Может, и совсем бы от этой системы отказались. А разве она одному мне нужна или одному Минаеву? Я, конечно, обо всем этом тогда в воздухе не думал - не до того было, но очень рад, что не прыгнул.

Зашел к Минаеву. Сидит бледный. Увидел меня, какой-то листок прячет со стола.

- Ты что, Леша?

- Здравствуй,- говорит.- Рад тебя видеть. Рассказывай.

- А что это?

- Да так...

- Дай глянуть.

- Неинтересно, Жора. Ты лучше расскажи, как у тебя... Но я у него взял листок. Там было сказано, что недавно при испытаниях новой системы управления разбился известный французский летчик-испытатель: на сверхзвуковой скорости он врезался в землю.

И опять не передам я выражения глаз Минаева. Он, видно, думал все о моем полете, задним числом перебирал всевозможные "если бы". Между прочим, я и сам одно время думала об этом. Конечно, бывает у летчика страх. Но все-таки я работаю, от меня самого зависит справиться с этим страхом. А Минаеву труднее: он на земле, от него ничего уж не зависит. Он сидит и ждет. А тут еще это известие о французской катастрофе... И опять мы с Минаевым ничего об этом не говорили. По-моему, об этом вообще не говорят.

- Не робей, Леша,- сказал я ему только.- Мы с тобой в сорочках родились..."

Облака разошлись, солнце пало на землю, послышался гул двигателей, Мосолов заторопился: пора лететь. Глядя ему вслед, я подумал, что трудное это счастье - такая жизнь... После "случая" Мосолова были большие споры в КБ, на заводе. Коллектив отстаивал новую систему, снова начались ее испытания в воздухе, и, может быть, тут-то и пришло для Минаева самое трудное. Он продолжал следить за иностранной литературой, знал, что англичане тоже вели поиски и что у них было несколько катастроф; знал, что не лучше обстояло дело в Америке - для всех стран переход на новые скорости оказался тяжелым рубежом. Были у Минаева бессонные ночи, были долгие часы ожидания, были бесконечные, страшные минуты - он ведь находился на аэродроме, когда потерял управление самолет Седова.

Случай этот в общем похож был на все прежние. Машина вдруг потеряла управление, перегрузка достигла небывалой силы. Седов, разумеется, не знал об этом (после, на земле, рассказали приборы-самописцы). Он просто ослеп на несколько секунд - потемнело в глазах. Но сознание работало, и когда зрение вернулось к нему, он увидел, что руки сами сделали все, что надо: самолет слушался рулей, скорость была погашена. Седов пошел на посадку. Очень болела спина, два дня пришлось проваляться в постели. Потом он поднялся, походил по комнатам, заново привыкая к себе, поехал на завод, сказал Микояну:

- Артем Иванович, новая система перспективна. Тут были не принципиальные недостатки, а конструктивные недоделки.

Ни в коем случае мы не должны отказываться от нее. Надо доводить.

А когда Ковалевский собрал у себя гостей, инженеров и летчиков,- это называлось "братанием" летчиков с КБ, а по сути, было празднованием общей победы,- не кто иной, как Седов, поднял первый тост:

- За молодость! За смелость! За то, чтобы все бригады давали новое и отстаивали новое так же, как Алексей Васильевич Минаев.

Он торжественно поднялся, в строгом костюме, с бокалом в руке, он подчеркнуто официально назвал своего молодого друга по имени, отчеству и фамилии, чтобы все поняли, что это не просто дружеский тост. Садясь, Григорий Александрович почувствовал ломоту в пояснице: долго выпрямлялся чертов позвоночник! За столом шумели, кто-то предлагал выпить "просто за счастье".

Я видел это в Ленинграде, год назад.

На Дворцовой площади толпились солдаты, рабочие с винтовками, моряки, перепоясанные пулеметными лентами. Прозвучал выстрел, и зеленый броневик с красным знаменем повел их на штурм Зимнего дворца. Будто время удивительным образом отступило на сорок лет назад. Кучка юнкеров еще пыталась отстреливаться, рвались на площади гранаты, и на мгновение дрогнули, казалось, ряды атакующих, но тут со всех сторон, подныривая под руки милиционеров, кинулись на подмогу мальчишки. Им не пришлось брать Зимний в 1917-м - могли ли они упустить такой случай?

Разбивая очарование этой картины, почти символической, откашлялся в репродукторе сердитый голос режиссера: "Уберите мальчишек! Все сначала. Снимаем дубль. Все сначала!"

1957