Н. В. Минаева

Люди русского Сопротивления

МОСКВА. 2003.
obl.jpg (12,8kb)

Содержание

192.gif
Предисловие...


192.gif
Вместо введения


192.gif
Глава 1.
Несостоявшаяся поездка в Италию
и полковник Фадеев.


192.gif
Глава 2.
В донских степях.


192.gif
Глава 3.
Донской казак
Василий Васильевич Минаев...



192.gif
Глава 4.
Архангельск при белых и красных.


192.gif
Глава 5.
Бестужевские курсы.


192.gif
Глава 6.
Ломоносовская гимназия.


192.gif
Глава 7.
На Поклонной Горе.


192.gif
Глава 8.
22 июня 1941 года в Катуаре.


192.gif
Глава 9.
Вязьменский котел.


192.gif
Глава 10.
Жертвы двух диктатур.
Русские военнопленные во Второй Мировой войне.



192.gif
Глава 11.
Великий князь Владимир Кириллович
и его участие в антифашистском Сопротивлении. Связь наследника русского престола с русскими военнопленными и поддержка им Всероссийской Национальной Партии.



192.gif
Глава 12.
Заговор фон Штауфенберга 20 июля 1944 года
и русское антинацистское Сопротивление в тылу Германии.



192.gif
Глава 13.
Словацкое восстание.


192.gif
Глава 14.
Михаил Васильевич Минаев - эмигрант.


192.gif
Глава 15.
Всероссийская Национальная Партия.


192.gif
Глава 16.
Инта.


192.gif
Глава 17.
Плющиха.


192.gif
Глава 18.
Мой старший брат Алексей.


192.gif
Письма отца.


192.gif

Глава 16.

Инта

Инта, ее горькая история необходима не только для меня, для моих детей и внуков, но и для тех, кто будет жить после нас.

Нельзя забыть того, что сделали одни НЕЛЮДИ против других людей, нельзя забыть и нельзя простить...

Как крикнул в ночь, безмолвную и беспощадную, Осип Мандельштам:

За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя Людей, -
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей:
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей...

Лагерная тема тесно связана с именами признанных писателей А. Солженицына и В. Шаламова. Но эта лишь малая доля той пучины, в которую окунулась с головой страна и захлебнулась в такой глубине зла, несправедливости, ада на земле, ада рукотворного. Сколько бы не было написано об этой стороне жизни двадцатого века - картина его все-таки останется неполной...

А Инта - Интинские лагеря Минлага - в 60-ти километрах от Северного Полярного круга - стали символом-паролем скорбного списка заключенных, "обрученных кольцом Полярного круга". То, что пережили они, мертвые уже, или чудом оставшиеся в живых, нельзя предать забвению и нельзя простить. Здесь, в забытом всеми, до поры, северном краю, где и ненцы селились и кочевали не часто, были созданы "гуманным" советским правительством арестантские лагеря.

Само слово - Инта - коми-ненецкого происхождения и означает "место, где много воды". Можно себе представить, как в условиях почти вечной мерзлоты при такой влажности чувствовал себя полураздетый заключенный при сверкающем Северном сиянии и морозе за 50 градусов по Цельсию.

В местечке Адак Интинского района геологами обнаружена стоянка первобытного человека. А с XV века в эти земли заходили новгородские купцы и поморы водными путями в глубину земли "самоедов" за пушниной, да и так посмотреть на новые земли. С XVII века английские купцы сплавлялись по северным рекам Баренцева моря тоже за пушниной и "черным камнем"- печорским каменным углем. Вот и все скудные сведения, которые известны об этом Богом забытом гиблом месте.

Две тысячи километров от Москвы и 268 километров от Воркуты - вот основные параметры этого отдаленного поселка, окруженного сетью исправительных лагерей на границе между лесом и северной непроходимой тундрой.

В 1991 году в центре лагерной зоны поставлен памятный камень, на нем надпись, гласящая: "Закладной камень памятного знака первопроходцам, углеразведчикам. 1931-1991 гг."

В Справочнике "Система исправительно-трудовых лагерей СССР. 1923-1960. гг." (Изд. "Звенья". М. 1998), утверждается, что Указом Правительства от 17. 11. 1941 года Интинский лагерь выделен из Воркутинского. Его координаты: Коми АССР, Кожвенский район, пос. Инта, 4(14, 15, 17) П/я. 223(и).

Угольные разработки начались с 01. 01. 47 г. и заняли 20.585 га, но уже в 1948 г. лагерь предполагали ликвидировать. Подумав, оставили с лимитом - 9 тыс. человек (стр. 109-110).

Приводятся и архивные источники: ГАРФ. ф. 9414. Оп. 1. Д. 49. Л. 762. ГАРФ. Служебные карточки ГУЛАГ. ГАРФ, Ф.9414. Оп.1. Д. 378. Л. 112 об.

Интинские шахты - первая, вторая и третья - обслуживались заключенными 1-го Горного лагеря. На остальных десяти шахтах работали заключенные из соседних лагерей,

В начале 1949 года произошли существенные изменения в системе арестантских лагерей по всему Советскому Союзу, началась сортировка всех заключенных, с целью отделить политических от бытовиков. Интинские лагеря стали называться Минлагами. Отделили мужчин от женщин, на спинах политических и на их рукавах были напечатаны зловещие цифры "58", т. е. номер самой страшной политической статьи УК СССР.

Мне очень хотелось найти сведения об Инте, о том лагерном крае, где томился мой отец, томился и надеялся, что произойдет чудо, и он вернется к семье. Надеялись и ждали и мы, ждали долго, всю жизнь. И вот теперь, когда появилась надежда вернуть его этой книгой, оставить, хоть малый след от его мученической и героической жизни, то ожидание должно состояться.

В поисках источников я обратилась в архив общества "Мемориал", где провела несколько месяцев. Среди множества материалов о ГУЛАГ-е удалось найти лишь несколько подлинных свидетельств бывших заключенных в Интинских лагерях. Этих свидетельств чрезвычайно мало. Это и понятно, кто мог выжить в тех нечеловеческих условиях, которые царили там!

В воспоминаниях бывших заключенных в Интинском лагере есть сведения о готовящихся и проведенных восстаниях заключенных. До последнего времени это тревожное и драматическое явление в лагерях заключенных мало освещается даже в самой радикальной литературе.

Что собой представляла жизнь в северных лагерях, можно судить по скудным воспоминаниям, чудом сохранившимся.

Здесь приведены впечатления трех людей, один из которых крепкий еще молодой в 40-ые годы человек из харбинских русских эмигрантов и двое других - доктора, выжившие, благодаря работе в санчасти.

Одно из этих воспоминаний - "Свидание с памятью" - принадлежит эмигранту из Харбина, оказавшемуся в северном лагере - Игорю Константиновичу Ковальчук-Ковалю, Этот уникальный памятник подлинных воспоминаний участника событий выпущен Информационно-экспертной группой "Панорама" при обществе "Мемориал" в серии "Документы по истории движения инакомыслящих" (Вып. №5. М. март. 1996). Так как эта книга издана не типографским способом, а скорее напоминает ксерокс, думаю полезно привести несколько отрывков из нее, рисующих внутреннюю атмосферу лагеря и советского застенка, который неминуемо проходил каждый заключенный.

Воспоминания Ковальчук-Коваля - убедительный источник свидетеля событий. Автор начинает свою историю с конца Второй мировой войны.

"Война приближалась к концу, советские войска второго сентября 1945 года завершили свою операцию в Манчжурии, разгромив Квантунскую армию в 25 дней. Неожиданная и беспорядочная стрельба нашего конвоя в день 10 сентября порядком переполошила и встревожила нас, мы насторожились и притихли.

"Что-то случилось!" - шепотом переговаривались мы. Как оказалось, в день десятого сентября на корабле "Миссури" Япония подписала капитуляцию, вот наши конвоиры от радости и разряжали свое оружие.

Скоро нас стали вызывать на допросы...

По нашим советским законам бить нельзя, но если понадобиться, можно и вздуть!" - Таким назиданием начал мой следователь, лейтенант Мамин.

Допрашивал он меня быстро, как-то наспех, но не без детализации, так называемых, "узловых" моментов моей жизни...

"Скрыли вы, Ковальчук, что-то, но в другом месте с Вами по-другому будут разговаривать!" - Явно досадуя, сказал мне на последнем допросе следователь.

"Другое место" оказалось Москвой, куда меня с отобранной партией эмигрантов и японских офицеров направили 27 сентября. С недобрым предчувствием ехал я в красную столицу… 12 октября (1945 г.) "столыпинский" вагон прибыл в Москву, где нас развели по камерам Лефортовской тюрьмы... Тюремный режим оказался суровее, чем я предполагал. Более, чем скудное питание быстро сказалось на моем состоянии. Чувствуя, что быстро "дохожу", я решил... клин клином вышибить. Разработав физические упражнения для камеры, я начал заниматься гимнастикой... Трудным оказалось лишь начало. Скоро я убедился, что даже при минимальном питании гимнастика помогает сохранить жизненные силы, быть бодрым, собранным и уверенным...

Испытавший голод знает его злую власть. Путем самовнушения я добился того, что чувство голода меня не угнетало. Победив это чувство, я обнаружил обострение умственных способностей... Необыкновенная ясность мыслей, быстрота сообразительности - эти неожиданные приобретения оказали мне немалую услугу при новом следствии. Началось оно с куда более подробных, скрупулезных, мягко выражаясь, настойчивых допросов и без "сглаживания углов"… В конце февраля 1946 года следствие по моему делу закончилось, и меня перевели в Бутырскую тюрьму. 9 марта (1946 г.). Комиссия Особого совещания НКВД РСФСР, руководствуясь статьей 58, пунктами 4, 6, 8, 10 и 11, приговорила меня к двадцати годам заключения в ИТЛ. Об этом мне сообщил молоденький лейтенант.

- Как?.. - самым искренним образом удивился я. - А суд?

- ОСО тебе суд, подписывай! - прикрикнул лейтенант.

- Не буду подписывать! - упрямо отошел я от стола.

- Ну и ... с тобой, я сам подпишу.

Черкнув закорючку на четвертушке листа, лейтенант кивнул головой надзирателю, тот двинул меня в бок, и мы вышли. Через несколько минут я очутился в огромной камере с уже осужденными, которые ждали этапа... Отправляли в этап группами. 5 мая 1946 года очередь дошла и до меня...

"Черный ворон" и забитый до отказа "столыпинский" вагон... Моими спутниками оказались бытовики всех разрядов и возрастов, и их "законы" я уже знал по общим камерам Бутырки.

Наш путь лежал на север. "На Инту", - не раз слышал я в зарешеченном купе и решил поинтересоваться, где собственно, эта Инта.

- Ты знаешь, где Гренландия? - с ухмылкой спросил меня сосед краснощекий рыжий парень.

- Не подозревая подвоха, я ответил утвердительно.

- А Новая Зеландия?

- Представляю.

- Так вот, та Инта, она между Гренландией и Новой Зеландией, сразу тут налево,.. - пояснил рыжий, и окружающие грохнули от хохота…

Первой пересылкой оказалась вологодская... знаменита эта пересылка по двум причинам: размещалась она в старинной крепости времен Ивана Грозного. Во-вторых, пересылка ужасала грязью, антисанитарией, скученностью, произволом администрации, надзирателей и конвоя. В до отказа забитых и вонючих камерах царил разгул бытовиков. Раздевая политических и отнимая у них продукты, они действовали сообща, свободно и безнаказанно. Аналогичной была обстановка и в женских камерах. На вологодской пересылке среди массы иностранцев я встретил одного польского офицера. Он рассказал, что сидел на Лубянке с русским из Харбина по фамилии Матковский. По словам поляка, его сокамерника больше всего терзало, что думают о нем его бывшие подчиненные, верившие ему в Харбине. "Он даже плакал по ночам, я это слышал", - сказал мне польский офицер".

Это лишь предвестие тех условий, которые встретили еще молодого и крепкого человека Игоря Константиновича в Инте.

"30 мая 1946 года я очутился на КОЛПе (комендантский лагерный пункт) - продолжает свой рассказ Ковальчук-Коваль, - одного из лагерей Коми АССР у Инты, бывшей тогда еще поселком. Полной неожиданностью стала для меня встреча на КОЛП- с бывшими харбинцами - советскими гражданами, которые в 1935 году, после продажи КВЖД японцам, отбыли на родину и, как оказалось, для "профилактики" угодили в лагерь... Там же на КОЛПе я встретил эмигранта из Харбина П. Нижегородцева и бывшего энтээсовца из Югославии С. Чипиженко...

В июле того же года меня перевели в соседний лагерь - 1-й Горный. Этот лагерь состоял из бытовиков и политических. Бытовики были разные от хулиганов, мелких воришек - "щипачей" до рецидивистов, громил и убийц, как "ссученных", так и воров в законе. Бытовики чувствовали себя, как дома, на правах хозяев положения. Советские политические были и штатские, и военные: полицаи, сотрудники гестапо и СД, каратели, "власовцы" - словом те, которые так или иначе работали на оккупантов. Среди явных предателей встречались, напротив, люди, удравшие из немецкой оккупации или немецкого плена. Но им не верили. "Не бежал, а заслан немецкой разведкой" - 25 лет лагеря, а то и на каторгу в Воркуту или Норильск.

"Бывает, Родину предают, а вот меня Родина предала", - сокрушенно сказал мне один из таких. Встречались и болтуны". Эти свои "детские" срока (10 лет) заработали по самым смехотворным обвинениям. Например, один, по его собственным словам, проституткой колхозную корову назвал, другой, демобилизованный, похвалил американский авиамотор "Дуглас". Были и просто оклеветанные. Немалую часть составляли иностранцы, также военные и штатские, националисты Западной Украины, Белоруссии и Прибалтики. Вот, в основном, кто имел 58-ю, т. е. политическую, статью.

Бытовые условия в лагерях того страшного бериевского времени были кошмарны, никакая фантазия не способна придумать того, что творилось в мире за колючей проволокой. Террор, который испытывали политические, выражался в обращении с ними бытовиков и в вечной резне между самими бытовиками.

"Ссученные", "законники". Если первые ненавидели "законников", за так сказать, "цельность" их разбойничьих натур, то "законники" называли "ссученными" тех воров, которые, "разменявшись", стали работать в лагере, тогда как воровской закон запрещал любую работу в заключении, даже должностную, вроде бригадирства. Вечно враждовали между собой и "ссученные", открыто резавшие друг друга, в основном из-за карт. Серьезные воры обычно не трогали политических, исполнителями были их "шестерки", то есть мелкие воришки, ставшие нашим главным бичом.

Третья группировка в блатном мире - "беспредельщина" - родилась позже, в конце сороковых годов. История ее такова: в начале войны заключенным из блатных предложили фронт и свободу после победы. Согласились многие, их зачислили в армию Рокоссовского. Говорили, будто он, как генералы Горбатов и Мерецков, попал в действующую армию прямо из заключения. Сражались "блатари" отчаянно. Многие получили чины и награды. Война окончилась, уцелевших демобилизовали. Оставаясь по натуре ворами, они снова занялись родным ремеслом и скоро по новым делам стали пополнять лагеря. Старые воры, просидевшие войну в заключении, не только отказались принять "вояк" в свой круг, но встретили их с ножами, как "ссученных". И вот тут проявил себя "вояка" по воровской довоенной кличке Король. В 1948 году на Дальнем Востоке он договорился с лагерным начальством и получил "благословение". Король подобрал себе "единомышленников" из "вояк" и объявил новый воровской закон, который позволял всем ворам работать в лагере, тем более занимать руководящие должности. И то, и другое вполне устраивало начальство (совсем как у Макаренко), но подняло против Короля несогласных "блатарей". Началась страшная резня, которая охватила лагеря по всему Советскому Союзу".

Внутренняя атмосфера лагерной жизни ярко рисуется автором, тогда еще полного сил молодым человеком. Ни он, ни ему подобные не оказались в состоянии противостоять уголовному миру, в который были помещены.

"В одной зоне с мужчинами, но в отдельных бараках, содержались женщины, тоже политические и бытовички вместе Это тоже усугубляло не поддающийся описанию произвол.

Из бытовичек выделялась особенно одна. Я увидел ее в столовой, - вспоминает Ковальчук-Коваль, - в толпе голодных и оборванных работяг не заметить эту блатную "королеву" было невозможно. Новенькие бурочки, юбочка плиссе и кубанка набекрень придавали девице ухарский вид. Лицо? Миловидное, но с неприятным нагловатым выражением.

Я получил баланду, быстро разделался с ней и продолжал наблюдать. Вот она растолкала ждущих добавки работяг, заглянула в окно раздаточной и что- то крикнула. Рука в белом рукаве поставила перед ней миску жаренной картошки.

"Вот это да!.."

Девица подошла к столу, села и повела глазами. Возле вырос работяга (таких называют в лагере "лизун"), он угодливо согнулся и положил перед ней ложку. Без удовольствия, съев половину, она брезгливо оттолкнула миску и ложку. " Лизун" подскочил, схватил миску и мигом доел остатки.

Девица поднялась, оправила "москвичку" и пошла к выходу. Я за ней. Едва она очутилась на улице, возле нее остановился "ссученный" ворюга по кличке "Лиса".

-"Здорово! Когда прибыла?" - протянул он руку и оскалился…

- "Здорово! - не подавая своей, она пыталась обойти Лису.

- Да ты что, сука! - схватил он ее за плечо.

- Убери грабли! - долетело до меня.

- Да я тебя, проститутку... - Но он не договорил.

Она выхватила из-за голенища финку. Сверкнуло лезвие. Лиса вскрикнул и ухватился за лицо, меж пальцев расползлась кровь.

Девица втолкнула финку в бурку, выпрямилась, вскинула голову:

- Будешь помнить Варьку в законе! - И не оглядываясь, она пошла к женскому бараку.

Лица проходивших работяг были хмуры и равнодушны. Кто-то из дружков повел подрезанного в санчасть. Лиса потерял глаз, полноса, но хуже другое: он был навек опозорен перед блатным миром. Варька еще несколько дней гордо ходила по лагерю и всегда одна, ее никто не трогал. Потом она исчезла, говорили. Ушла на этап".

Все нравственные законы человеческого бытия были растоптаны и попраны в том мире, куда попал автор воспоминаний. Он, эмигрант, еще сохранявший православие, как нравственную основу своей жизни с ужасом и недоумением писал:

"Я никогда не предполагал, что даже закоренелый уголовник способен сорвать с человека крест или иконку, но, оказалось, что для блатных это проще простого... Жертвой стал и я, а это случилось в лагерной бане... Потрясенный я смотрел на вора Васюту, который присев у своей шайки, бесцеремонно разглядывал мою иконку.

"Спаси и Сохрани", - громко прочел Васюта. - Серебряная? - глянул он на меня единственным глазом.

Еще не придя в себя, я машинально кивнул.

- Смотри, мужик, если туфта, я из тебя, гада, кишки выпущу! - бросил он и громыхнул финкой, которая лежала на дне шайки.

Этой иконкой меня благословил на Камчатке архиепископ Нестор, когда мне было полгода. В молодости я иконку не носил. Надел как-то неожиданно, когда мне было за тридцать. Помню, надел и почему-то смутился. Зимой 1945-го, вскоре после смерти отца в Драгоценке, мама приехала в Харбин. Первые ее слова были о том, что отец незадолго до смерти сказал: "У Игоря есть нательная иконка, скажи: пусть носит". После ареста в августе 1945-го обручальное кольцо и иконку отобрали в СМЕРШ-е. В 194-м, очутившись в Бутырке, я, по совету одного старого зэка, написал заявление начальнику тюрьмы. Поразительно, но иконку мне вернули. С тех пор я ее не снимал. Через несколько дней после случая в бане я поделился своим горем с известным всему северу Лехой, который мне почему-то благоволил. Он только спросил, когда это случилось. Вечером меня разыскал парень блатного вида.

- Возьми, мужик, Леха передал! - Он сунул мне в руку иконку и "отвалил".

Должен сказать, что не милосерднее профессиональных уголовников были и примкнувшие к ним некоторые политические... Таких были единицы, слава Богу.

"Сдохни ты сегодня, я завтра!" Этот волчий закон освоили и они.

Тенденциозное ведение следствия, которое прошло мимо наиважнейшего момента моей жизни, то есть логического и бескорыстного выхода на просоветский путь в Харбине, жестокий приговор, разрыв с семьей, близкими, страх за их будущее, сам лагерь - все это меня потрясло. Разбитый физически и морально, беспомощным и чужим чувствовал я себя среди массы чужих мне людей, с которыми нес бремя тяжелого труда в мокрой шахте. Мысль о побеге не раз туманила мне голову, но яркие примеры последствий убеждали навсегда оставить эту мысль. Как многие, я стал жить надеждой"

Инта стала местом пребывания молодого харбинца на многие годы. Он хорошо изучил эту жизнь, оставил красноречивые свидетельства лагерного существования тысяч и тысяч, замученных в лагерях.

"В поселке Инта, - продолжает он, - вокруг которого вместе с другими лагерями расположился и наш 1-й Горный, в 1946 году жило всего несколько десятков тысяч человек. Население поселка состояло из местных коми, из прибывших на Север по договору и "вольновысланных" - бывших солдат РОА (Российской освободительной армии).

Марш советских солдат на Запад застал армию Власова на западе Чехословакии. Одна из дивизий Власова перешла на сторону жителей Праги и ударила в тыл отступавшим немцам. Потом эта дивизия сдалась советским вооруженным силам. Учитывая это, солдатам дали по пять лет "вольной высылки". Какое-то число власовцев очутилось и в Инте. Встретил я на 1-ом Горном бывшего власовца и другого типа. Это был пожилой, очень внушительного вида заключенный из штаба РОА. Он получил 25 лет. Найдя в облике этого человека что-то незаурядное, поближе познакомившись с ним, я спросил, как он теперь после всего, смотрит на свою принадлежность к РОА?

- Так же, как и прежде, и сожалею, что не завершили мы своего святого дела!

Услышав ответ, я возразил: ведь власовцы сражались в немецких рядах...

- Молодой человек, - резко перебил он, - что вы, эмигрант из Китая, знаете о Власове и его миссии?!.

- Я невольно вспомнил, как за несколько дней до моего перевода из Лефортовской тюрьмы в Бутырку, в камеру, где я сидел с немцем Клоссом, поместили власовского офицера, и разговор мой с ним о Власове закончился примерно также.

Столкнулся я в лагере и с парадоксальным, на мой взгляд, явлением. Не единичными оказались случаи, когда советские люди, получившие по нелепости 25 лет, продолжали оставаться верными советской власти и в условиях тяжелого заключения. Не жалуясь на свое положение и никого не понося, веря в советское правосудие, они были убеждены в конечном торжестве справедливости".

Особую часть заключенных в Инте составляли военнопленные, прибывшие в 1945 году. Сохранились воспоминания другого заключенного в интинском лагере доктора Николая Александровича Глазова. Они названы соответственно тем ощущениям, которые пережил автор в тех местах - "Кошмар параллельного мира. Записки врача". Воспоминания вышли в Новосибирске в 1999 году небольшим тиражом.

Глазов сохранил в памяти прибытие в Инту "Франкфуртского этапа": "Сколько времени он шел из Германии никто не знал, но по пути, на станции Печора из трех тысяч с него сняли 180 покойников".

"До нашего лагеря, до Инты, - продолжает доктор Глазов, - оставалось еще 160 км. По прибытии к нам сняли еще 40 трупов" (стр. 147).

И далее продолжает доктор Глазов: "Вспоминается один колхозник, которого я спросил, за что его посадили. Он подумал и как-то нерешительно сказал: "Ну, как это... За фашизму. Фашизма я". - "А кем ты работал?" - "Возчиком. Перевозил, что придется. Один раз при отступлении немцы нагрузили мою телегу винтовками и сказали куда везти. А наши были уже близко, местность я знал и эту телегу с винтовками я повел не к немцам, а к нашим и отдал им оружие. А меня спрашивают: "Зачем ты пришел от немцев, с каким заданием?!" И дали десять лет!"

История самого доктора Глазова весьма типична для узников сталинских лагерей. Он родился в 1899 году, умер в 1989 году. Его век вместил и Первую мировую войну, и зимовки в Арктике, он был знаком с Руалем Амундсеном и исследователем Северного Ледовитого океана А. И. Вилькицким, позже, в советское время, Глазов возглавлял санчасть в Главсевморпути.

Вот как рассказывает о его воспоминаниях его дочь Маргарита Николаевна: "Перед вами книга человека, прожившего трудную и долгую жизнь. Автор Глазов Николай Александрович в 17 лет воевал добровольцем на полях Первой мировой войны, награжден Георгиевской медалью - вынес раненого офицера с поля боя. Потом он стал зимовщиком в Арктике и встречал на Диксоне Амундсена перед его дрейфом к Северному полюсу. Был назначен начальником Гидрометеослужбы станции Карского моря и представлен к награде адмиралом Вилькицким - знаменитым полярником за трудный поход во льдах, обеспечивший работу двух станций. Затем была служба в Каспийском военном флоте с учебой на медицинском факультете Бакинского университета, продолжил учебу в Ленинградской Военно-медицинской академии. Был переведен в Москву и за отказ стать агентом ЧК в 1936 году был арестован. 23 года - на Севере, лагерный кошмар, сосланная семья. Там в северных лагерях Глазов встретил много интересных людей - из среды старых революционеров, интеллигенции, граждан иных стран… Он выжил в нечеловеческих условиях, благодаря искусству врача... Рассказы доктора о своих пациентах… - это наука выживания в буквальном смысле слова".

Доктор Глазов, оказавшись на Севере еще до войны, стал свидетелем открытия лагерей для заключенных. При нем было открыто новое месторождение угля в Инте. С 1941 года началось строительство железной дороги Котлас-Воркута. "Строящийся лагерь был огражденной зоной: палатки, бараки, несколько деревянных домишек для вольнонаемных, для начсостава. В палатках - столовая для того же начальства, туда пускают по списку".

Глазов вспоминал, что его внимание невольно привлек столб в рост человека - посреди лагпункта с куском цепи наверху. "Такие столбы я встречал на пограничных заставах, к ним привязывали лошадей..." Как то, по делам службы Глазову пришлось говорить с оперуполномоченным. Тот интересовался жалобами заключенных, да так настойчиво, что доктор, наконец, понял, какими жалобами интересовался начальник лагеря.

"Оказалось, что столб, который стоял посреди зоны, использовался для пыток - подвешивания на нем вниз головой, а зимой - обливания водой привязанного к столбу человека. Комендант, исполнитель пыток, сначала все отрицал, а потом признался, что делал это по приказу начальника" (стр. 125).

Грубость и жестокость начальства приводила к массовым отказам выходить на работу. К "отказникам" применяли особые меры наказания. Начальник отвозил их в лес на волокуше наказания.

Глазов так определяет этот способ, часто применяемой пытки: "Волокуша - это длинные оглобли, концы которых приделаны не к саням, а скреплены перекладинами и играют роль полозьев. На них перевозят все, что можно волочить: траву, сено, обрезки ветвей, деревьев. По приказу начальника, привязанных к этим волокушам отказников, отвозили в лес. Привязанные люди бились о землю, снег, грязь, корни" (стр. 125).

Доктор Глазов благодаря свей миссии многих спасал в лагере, как мог старался облегчать их участь. Он в своих воспоминаниях запечатлел печальный облик лечебной базы спецлагеря для несчастных заключенных: "Больничные бараки обычного лагерного типа были построены из плохого леса, правда, оштукатурены. Внутри для больных - большое общее помещение с одним окном в торце, столом посередине и спальными местами (вагонкой) по краям. В другой половине - подсобное помещение и 2-3 небольших отдельных палаты. Меня поместили в комнату при аптеке, где жил заваптекой Лавров и врач-лечебник Дмитрий Иванович Макеев, в прошлом сотрудник НИИ. В начале войны он попал в окружение, работал там врачом в сельской больнице, где жена его была заведующей. При отходе немцев от Москвы и возвращении нашей власти жену сослали в Среднюю Азию, а его без какого-либо приговора и установленного срока заключения отправили в лагерь на Север... был еще Федор Федорович Шульц, которого выслали из Москвы в Инту как немца. Ему разрешили доучиться в институте заочно, но на сдачу экзаменов он на свой счет возил с собой конвоира… Этот маленький островок для выживания - санчасть - был лишь призраком надежды, но и там выжить, выдержать все страдания лагерной жизни было почти невероятно".

"Больничных коллективов (лечебных) по сути не было, - вспоминает доктор Глазов. - Мной как человеком и как врачом- специалистом никто не интересовался. Дали барак с больными, человек 60-70, и на этом успокоились. Больничный барак был переполнен, больные жили сами по себе, не думая о помощи врача. Так бывает только в самых тяжелых случаях, а тут лежало много туберкулезников, все крайне истощенные. Питание плохое, лекарств не хватало, против поноса использовали глину, ивовую кору, как укрепляющее - сушеный трилистник. Документации на больных (историй болезни) практически не вели из-за отсутствия бумаги. Лучшей оказалась плотная коричневая бумага из мешков для цемента, почему-то ее было много.

Сангородок служил не столько больницей, сколько накопителем умирающих. Основная причина смертности - голод, авитаминозы при огромном наплыве в лагерь все новых и новых заключенных, в основном из освобожденных от немцев территорий".

Доктор Глазов был свидетелем страшных человеческих трагедий, когда смерть представлялась избавлением от нестерпимых страданий. Он вспоминает, как однажды "во время совещания актива у начальника лагпункта кто-то вошел и сообщил, что в бараке умирает человек. Так как я в это время был занят докладом, я попросил врача-стоматолога сходить в барак, посмотреть больного и оказать первую помощь. Вернувшись, он сказал, что больной уже умер. Это очень встревожило начальника. Смерть вне стационара требовала специального расследования оперотдела. Я сказал стоматологу: "Перенесите его в мой стационар и сделайте сердечный укол. Положите на первую койку у входа, там темно, другие его не увидят..."

Присутствие мертвых среди живых было обычным делом в этих, по-существу, лагерях смерти.

Так случилось, что доктор Глазов вынужден был остаться на поселении в Инте и вместе с семьей, женой и дочерью, отбывавщими ссылку в Самарканде, вернуться в этот суровый край.

Все невероятно тяжелые условия этого заполярного, забытого Богом поселка, рисуются в его воспоминаниях с подлинной достоверностью: "В Инту прибыли двадцатого (декабря), нас встретил сорокаградусный мороз. Ехали с шестью пересадками в общих вагонах и с ночевками на вокзалах - на полу, впроголодь. По прибытии на Инту, я позвонил со станции начальнику Сангородка с просьбой прислать за нами сани - до Сангородка оставалось еще шесть километров. Он заявил, что дорога занесена снегом, и лошадь не пройдет. Поселок Инта со станцией соединялся местной веткой железной дороги, по которой с шахт на станцию возили уголь. Пришлось прождать целый день, пока удалось на открытой товарной платформе добраться до станции Предшахтная в двух километрах за Сангородком. Там я поместил своих в будке стрелочника, где было тепло, а сам отправился в Сангородок за лошадью. Бежал в парусиновых туфлях при сорокаградусном морозе. Обморозил ноги. Лошадь, конечно, великолепно прошла".

Каков был быт этой семьи уже свободных людей, лишь подчеркивает ту безысходность, в которую были помещены люди, живущие за колючей проволокой.

Семью доктора поместили в маленьком домике на Счастливой горке, как иронически называли это место обитатели столь жалкого жилья. Одну их комнат в этом жилище занимали женщина главврач с мужем. Друзья постарались оборудовать новый приют приехавшей семьи: два деревянных топчана, матрасы, набитые стружкой, стол, четыре березовых чурбака для сидения. Заготовили дрова. Четверть комнаты занимала плита, которую надо было топить с утра до ночи без перерыва, чтобы на уровне чурбака была температура плюс - семь, но к утру на полу температура все равно достигала минус девятнадцати градусов.

Постепенно расширился круг друзей. Среди других были супруги Витольд Вильгельмович Карклинш и Мария Карловна Лен. В Инте Карклинш был известен как художник. По профессии он был архитектором и имел еще специальность инженера по радиоэлектронике, до войны в Латвии использовался на дипломатической работе, а потом попал в лагерь. Жил он в самой Инте и имел довольно широкий круг знакомств, был доброжелателен и деликатен, истинный интеллигент.

Другим интересным знакомым семейства Глазовых стал грузинский князь М. Чавчавадзе, предки его в начале девятнадцатого века подписывали договор о присоединении Грузии к России. М. Чавчавадзе был секретарем великого князя Кирилла Владимировича, с которым оказался в эмиграции. Долгие годы он добивался разрешения вернуться на Родину. А когда, наконец, добился, как только пересек границу, получил двадцать пять лет лагерей, а семья - жена и трое дочерей - поселение в Казахстане.

Присутствие в Инте Михаила Чавчавадзе особо следует отметить. Весьма возможно, что им как бывшим секретарем великого князя Кирилла Владимировича не мог не заинтересоваться мой отец, который ждал помощи и поддержки от вел. кн. Владимира Кирилловича. Последний разделял программу Всероссийской Национальной Партии и обещал всяческую ей поддержку. Определенный круг единомышленников несомненно определился у Василия Васильевича Минаева и в Инте. Весьма возможно, что Михаил Чавчавадзе входил в их число.

Свидетельством жизни в Интинских лагерях стали и воспоминания третьего участника тех трагических событий - Алексея Петровича Арцыбушева, которому также даровано было долголетие. Он прожил более восьмидесяти лет. И вот, когда позади остались лагерь, ссылка и началась жизнь без колючей проволоки, лая сторожевых псов, окриков конвоиров, пронизывающих ночь лучей прожекторов, без обязательных отметок в комендатуре, без отношения к тебе как к недочеловеку. Он, Алексей Петрович, вспомнил, что на писательский труд его благословил близкий ему священник, отец Александр Егоров, говоря: "Это необходимо не для Вас, а для тех, кто будет жить после Вас".

Алексей Петрович Арцыбушев - правнук министра внутренних дел (1915-1916 гг.) и председателя фракции правых в IV Государственной Думе Алексея Николаевича Хвостова (старшего) и внук Александра Алексеевича Хвостова (младшего), министра юстиции и внутренних дел в 1912-1915 гг.

Арцыбушев - был выходцем из высших аристократических кругов дореволюционной России. Его прабабушка - урожденная Жемчужникова - принадлежала к талантливому клану русских поэтов, выступающих под псевдонимом Козьмы Пруткова. В этом роду были и выдающиеся рисовальщики и граверы. Было у кого воспринять художественное дарование и самому Алексею Петровичу, оставить уникальные зарисовки лагерной жизни, воспроизвести на бумаге свои горькие впечатления о пребывании в земле зэков.

Яркой особенностью индивидуальности Алексея Петровича Арцыбушева стало религиозное мировосприятие, сформировавшееся под влиянием его матери, Татьяны Александровны, принявшей монашество под именем матери Таисии. Воспитанный в Дивеевском монастыре, возникшем при участии преподобного Серафима Саровского в зеленых пущах на границе Арзамасского уезда с Тамбовщиной, в двенадцати верстах от Саровской пустыни, Алексей Петрович глубоко впитал идею Православия. "Все мытарства, выпавшие на мою долю, - пишет он, - принимал я как заслуженное наказание за мои грехи. Такая внутренняя позиция справедливости наказания, ее необходимости для меня, помогала мне и поддерживала в трудные минуты жизни. Внутри себя, в своей душе, я все принял как должное, как необходимое для меня испытание".

Это внутреннее устремление, погружение в религиозное мировосприятие многих спасало в лагере и было единственным прибежищем, обреченных людей. Спасало оно и облегчало участь и моего отца Василия Васильевича, чьи письма проникнуты глубоким и искренним чувством Православия.

Арцыбушев пишет: "... вспоминаю без всякой ненависти и озлобления, - искренне признается он, - и всех вертухаев и множество разных "гражданских начальников", от которых зависела моя судьба. Жизнь, смерть, зло и ненависть, правящие тогда свой кровавый пир, гасились в душе моей могучей силой самого маленького добра, живущего даже в самом тщедушном теле последнего доходяги. Эту силу всепобеждающего человеческого добра я ощущал на себе, оказавшись и в пожизненной ссылке все на том же Крайнем Севере, но уже без привычного своего номера У-102 на спине".

Этому заключенному принадлежит едва ли не самое глубокомысленное историософское определение лагерного бытия: "Лагерь - это кипящий котел всех человеческих страстей, обнаженных до предела. То, что там, на свободе, живет и действует в человеке подспудно, прикрываясь маской приличия, в лагере обнажается в своей красоте или уродстве, чаще всего в том и другом, вместе взятом... Лагерь - это не только кипящий котел страстей, в котором каждый как может и как умеет борется за свою жизнь и существование, лагерь - это кузница, в которой куется и закаляется человеческий дух, если он способен на это. Лагерь - это чистилище, в котором человеческая душа или гибнет, или возвышается. Лагерь - это сито, просеивающее и отделяющее добро от зла. Лагерь - это жестокая школа жизни плоти и духа, смертельная борьба этих материй в каждом индивидууме…

Пути БОЖИИ неисповедимы, они скрыты от нас, но только стоит им довериться, как человек начинает видеть смысл в явно кажущейся бессмыслице. Тогда в жизни человека становится все нужно и все полезно".

Алексей Петрович Арцыбушев прошел десять лет послевоенных советских лагерей. Все этапы. прохождения кругов дантова ада были знакомы ему. Первый круг - следствие. Ему представили двадцать томов следственного дела.

Моему отцу, Василию Васильевичу Минаеву, предъявили тоже двадцать томов. Теперь становится ясным, как они создавались!

На каждом из них надпись: "Хранить вечно". Это хорошо! Может быть потомки разберутся в какие времена мы жили! Арцыбашеву дали ознакомиться со своим многотомным делом:

Два "хранить вечно" он пролистал и понял, как ломали его "подельников" Романовского и Корнеева: "…они, - пишет Арцыбушев, - моих университетов не проходили, а были, по лагерному говоря, слишком "цирлих-манирлих", тепличны, от мата у них вяли уши, млело сердце, от одной мысли, что их могут ударить, трепетала плоть. Не спать неделями для них была самая страшная пытка, пикирующие с потолка клопы - страшнее "мессершмитов", параша, слетающие штаны с обрезанными пуговицами без ремня - позором и унижением... Добавьте к этому величайшую интеллигентность и хама, сидящего за столом! Картина ясна и как можно осудить их! "Покаяния отверзлись двери"! Все каялись, соглашались, а хам формулировал, а они подписывали. Наживка была благодатной, клев - прекрасным! Как веревочке не виться, а кончику быть. Кончиком оказался я... И так улов прекрасный на одного - двадцать..."

Вот так создавались эти многотомные следственные дела! Дело проходило на Лубянке, да и в других местах все шло по одному сценарию.

Постановлением Особого Совещания при МГБ СССР от 30 ноября 1946 г. Арцыбушеву было предъявлено обвинение по статье 58-10-11, часть вторая УКСССР за участие в антисоветской церковной организации, ставящей своей целью свержение Советской власти и восстановление монархического режима в стране.

Второй круг ада - переезд в Бутырку: "...воронок, в воронке ящик, а в ящике я. В соседнем ящике кашляют, в другом чихают, воронок мчится в Бутырки. Процедура приема, шмон, бокс, камера общая. Знакомых нет. Последний ложится у самой параши, восхождение начинается от этой вонючей точки, в порядке очереди, до окна далеко..."

Но даже там, в тюремных стенах было чему поучиться. Первым знакомством стала встреча с Львом Копелевым, "высоким, худым с черной бородой с выразительным лицом, весь облик которого напоминал апостола Павла, кисти Эль Греко. Он сразу всем своим видом привлек мое внимание, как художника... Он уже просидел около пяти лет и прошел тот путь по лагерям, который ожидал меня и был мне неведом, но не страшен Лагерь лучше, чем тюрьма, это я слыхал не раз... Вся лагерная мудрость проста - выжить, сверхмудрость - в том, как?..

Вы, Лев Зиновьевич, спасли мне жизнь, и через меня, спасенного Вами, Вы дали ее моим детям, внукам и правнукам... Вы спасли мне жизнь одной фразой Вот она: "Единственное место в лагере - это санчасть. Работая в ней, жив будешь и других спасешь"

...По примеру Копелева я отрастил бороду, медно-красную, и вертухаи, выводя нас на оправку, видя меня, говорили: "Ну, выходи, ИЕСУС, выходи" - продолжает свое повествование Арцыбушев.

Он не миновал больницы: Тюремная больница Бутырки. Там в больничной палате он встретил адмирала Самойлова, посаженного в начале войны. По его словам, он командовал второй линией обороны Ленинграда... Около пяти лет он провел без суда и почти без следствия по тюрьмам Москвы. Все это окончательно подорвало его здоровье, и его возили на коляске, как Рузвельта. Передач он не получал, и связи с семьей был лишен.

"Как мне помнится, - рассказывает Арзыбушев, - жил он в Ленинграде где-то в районе площади Пяти углов. Милый, добрый, покорный своей судьбе, беспомощный, разбитый физически, но крепкий духом, таким он остался в моей памяти... Адмирала все, получающие передачи, подкармливали. По неписанному закону, получающий передачу делился с неполучающим. Неполучающие были как бы распределены между получающими с тем, чтобы у всех было поровну".

Арцыбушев оставил яркие картины тюремного быта, его кошмарную картину неизбежных кругов ада, чистилища и надежды: В московской Бутырке из бокса заключенный после оглашения приговора попадал в камеру осужденных, а оттуда на "вокзал", в камеру, откуда формируется этапы. Алексей Петрович оставил живописно-жуткое описание "вокзала": "Войдя на "вокзал", я понял это меткое название. Камера - "муравейник", камера - клубок страстей, камера добра и зла. Преддверие бездны. Преддверие рая. В этой камере на нарах последние дни жизни доживал отец Дмитрий Крючков, наш одноделец... Теперь он был близок к вечной свободе... Вот почему я назвал эту камеру преддверием рая... В камере блатные... Манеры их, повадки, блатной жаргон, наглость и девиз - "ты умрешь сегодня, а я завтра"... По нутру своему - все они трусы, в одиночку тише воды, ниже травы. Когда их много, они опасны, и берут за глотку и испуг неискушенных и разобщенных политических. В камере на "вокзале" их было много, и вели они себя нагло. Они спаяны в общий кулак. Занимают лучшие места у окон и грабят бесцеремонно "фраеров", загоняя их под нары. Впереди я много имел с ними дел, ходя этапами и в зонах. На "вокзале" в то время находилась масса каторжан, осужденных в соответствии с новым указом о введении каторжных работ. Под него подводили большинство власовцев, лиц, сотрудничавших с немцами в оккупации, а также многих военнопленных, освобожденных войсками союзников.

Блатные, не учтя это, решили грабануть вновь пришедших и кинулись в атаку. Завязалось дикое побоище - каторжанам терять нечего. Исколотив и измолотив, их загнали под нары, где они зализывали свои раны и не казали носа. В камере было битком набито, до отказа, а в нее все всовывали и всовывали".

Арцыбушев вспоминает о бане в Бутырке: "Бутырская баня! Нет на свете ее краше. Прожарка вшей, какое облегчение! Шайки воды вдоволь! Лобки обскоблены, головы оболванены, борода уцелела... После жаркой бани, после обжигающего тело напяленного барахла, только что из прожарки, после очередного шмона, при котором мне в первый раз вертухай заглянул в задницу, не спрятал ли я там автомата, нас вывели на двор.

Декабрь, снег сверху, снег снизу, а на нем - огромная крытая машина голубого цвета без окон. По ее стене, обращенной к нам, изображена довольная рожа пекаря в поварском колпаке, держащего в руках на подносе свежевыпеченный кекс. Под всей этой экзотикой крупная надпись: "Обожаю кекс к чаю".

Вместо кексов, под окрики солдат с винтовками: "быстрей, быстрей", - нас заталкивали, утрамбовывали до такой степени, что горло ощущало кишки. Дверью машины еще поднаперли так, что кто-то потерял сознание, начался стук, крик, гвалт, машина с кексом тронулась, не обращая на это внимание. Дохните - это ваше дело, наше - доставить.

На колдобинах, на трамвайных переездах, казалось, что вот-вот и дух вон! Но по молодости лет он не вылетел. Вылетел у более слабых и по возрасту старших, но тела их, зажатые живыми, дух свой предавали стоя! Скрежет засовов, отворилась дверь:

- Вылезай! Быстрей! Быстрей!

Лай овчарок, удары прикладом.

- Садись! Садись! В снег! В снег!

Удары в спину, в бок. На белом чистом невинном снегу, по пояс в сугробах, с мешками на плечах сидят, лежат черной массой в зимних сумерках те, про кого "отец родной" сказал: "кадры решают все!"

Покойничков, потащив, оставили в машине "Обожаю кекс к чаю". Так наша страна строила свое светлое будущее!

Заря коммунизма брезжила над Колымой, Воркутой и по всей стране славилось имя ее творца!"

Арцыбушев дает как бы руководство к тому, как находить родным заключенных, когда тайно перевозят их, скрывая от любопытных глаз: "На подъездных путях Ленинградского вокзала, вдали от шумных улиц, в сугробах снега, под лай овчарок и крик конвоя, барахтались, вставая и вновь падая, кадры. Работая прикладами, спуская собак на длинный поводок, окриками "давай, давай!", в сумерках вечера поднимались мы и, спотыкаясь о многочисленные рельсы и стрелки, шли к вагонзаку, спрятанному меж составов от любопытных глаз. Снова команда: "ложись!"

Мы распластались вдоль вагона, началась посадка. На высоко поднятые ступени вагона, карабкаясь и срываясь, подталкиваемые прикладами, поднимались люди и исчезали в его чреве, как в пасти удава исчезает жертва... В купе, предназначенное на четверых, втискивали тридцать, по десять наверх, в середину и низ... Существовать можно только лежа, один к одному, как кильки в банке. В "купе" окон нет, наверху у самого потолка - вытяжка. Сплошная металлическая решетка вместо стены, отгораживающая коридор. В коридоре окна, затянутые морозом, и конвой, беспрестанно шагающий вдоль клеток с обливающимися потом людьми, превращенные "стальной волей" "отца родного" в зверей…

Долго мы томились на привокзальных путях. Конвой в первую очередь учинил великий шмон, чтоб хорошенько сориентироваться в добыче, ждущей их впереди. По-купейно, выгоняя людей из клеток, они трясли барахло, выбирая себе самое лучшее. Личные вещи, взятые при аресте, перед этапом, во исполнение закона, выдавались владельцу. У многих оказались чемоданы с ценными вещами... Шмону сопутствовало избиение тех, у которых хорошее барахло. Били опытно, - ...под вздох, наповал... Основной грабеж начался в пути, а путь был нескончаемо долгим и страшным".

Первые впечатления от лагеря за полярным кругом передают такую безысходность, такую тоску и невозможность выжить!

"Наш этап прибыл к вахте. Необъятная снежная тундра, над ней зловещие сполохи призрачных мертвенно бледных свечений. Мороз свыше сорока. Вышки, проволока заиндевевшая, колючая в два ряда, прожектора с направленным лучом от вышки до вышки. Лай овчарок, автоматчики в тулупах и валенках и трясущийся, подпрыгивающий на месте, бьющий себя руками, полураздетый этап. Принимать не торопятся, ведь это не люди, а скот, обреченный на верную гибель: какая разница где, когда, и как. Наконец, соизволили. Смертельная пляска застыла. Широко расставив ноги в валенках, сытый, теплый, в белом овчинном тулупе, с красной рожей капитан...

Началась сортировка заключенных УРС-ом (учет и распределение людей: ТФТ (тяжелый физический труд), СФТ (средний физический труд) и ЛФТ (легкий физический труд) - соответственно с этим клеймом, весьма условным и непостоянным, заключенных сортировали кого куда."

У Арцыбушева, которому посчастливилось устроиться в санчасть, накопилось много наблюдений трагических историй, связанных с болезнями и смертями зэков.

Одна из них, особенно красноречива для передачи лагерной атмосферы: Она запечатлена в тех же "воспоминаниях" доктора Арцыбушева, которые изданы столь небольшим тиражом (350 экз.) в издательстве "Духовная нива", что стоит их привести здесь:

"Известковый карьер, глубиной в несколько десятков метров, где кайлом и ломом долбали известняк. Раздробленный камень, вручную, на носилках поднимали "на гора", падая, спотыкаясь под непосильной ношей в сорокаградусный мороз, в пургу и свистящий ветер, сбивающий с ног, долбили и носили с утра до вечера. Среди них (зэков) был и Ваня, внешний и внутренний облик которого напоминал образ отрока Варфоломея, душа которого светилась средь непроглядного мрака ненависти, злобы и безысходности, окружающей его в карьере и в бараке. Воры, рецидивисты, уголовники всех мастей, убийцы, насильники, проигрывающие чужие жизни в карты, крадущие все, что можно украсть, убивающие ради убийства, и средь них, средь этого ада страстей и пороков, чистый, светлый Ваня Саблин, спокойный, безропотный, тихий и молчаливый Ваня. Как душа его горела верой, так и тело мальчишки затлело туберкулезом и разгоралось в скоротечную. Оно бы, быть может, и не разгоралось бы и можно было бы погасить, если б чья-то рука протянулась, мальчишка горел, а его все безжалостно гнали и гнали в карьер. Пожирающее пламя скоротечно сломало тело, но не дух этого удивительного мальчишки. Его принесли, пылающего огнем... Светло и торжественно догорала свечка, пламя ее не колебалось, а тянулось ввысь. Жизнь оставляла тело, светлая душа мальчика покидала его торжественно, с тихой улыбкой на пылающих жаром губах, Темные длинные ресницы его полузакрытых глаз тихо вздрагивали от прикосновения смерти, смерти тела, мирной, тихой и безмятежной. В уголку, из-под опущенного века, из-под ресниц показалась слеза и медленно начала свой путь по щеке, ресницы дрогнули и застыли опустившись, словно провожая ее. Тишина, тишина и радость освобождения были написаны на его светлом лице

Вот так ушел из жизни, из-под власти генералов-палачей, милый Ваня Саблин! Они вольны были над его юным и слабым телом, они выкинули эту сгоревшую оболочку в белые снега тундры нагим с фанерной биркой на ноге, с написанной на ней фамилией, именем и отчеством, статьей и сроком, предварительно на вахте размозжив ему череп деревянной кувалдой. На этом и кончится их злая власть и сила. Тундра накроет его своим белым саваном, а ветер споет ему свою панихиду...

Много, очень много после успения Вани, именно успения, а не смерти, мне довелось видеть, присутствовать и принимать последние вздохи и слезы людей, разных наций, вероисповеданий, верующих, атеистов, безразличных, но подобной кончины я не видел. Я завидовал ей светлой завистью, и теперь она перед моими глазами и в моем сердце живет, как необычайно светлое и торжественное явление победы силы добра над силами зла!"

ГУЛАГ не был землей обетованной для властей, не был застрахован от восстаний, бунтов и других форм глухого и шумного сопротивления. Нет еще связанной истории лагерных восстаний, но она будет со временем написана. И в этом нет сомнений. Доктор Арцыбушев описывает одно из таких восстаний, случившихся на Воркуте:

"Как-то в зоне вспыхнул бунт! Отказались идти на работу, требуя высшее начальство. Непосильный труд, рассчитанный на уничтожение, штрафные пайки, дикие условия существования, вызвали протест рабов.

Примчался на "Волге" генерал Мальцев, начальник Воркутлага, и полковник Козлов, начальник режима, и иже с ними палачи. Выстроили всех строем, сами же к строю встали спиной. Из строя им начали выкрикивать свои требования, их было немного?!

"Человеческие условия работы, питания и содержания".

"Если это не будет выполнено, мы на работу не пойдем!!!"

Спины слушали молча, их жирные загривки под папахами смотрели в упор на тощих, оборванных и голодных.

Растопырив ноги, их мощные спины никак не реагировали на сыпавшуюся на них ругань.

Внезапно обернувшись лицом, генерал Мальцев громко и внятно прокричал:

"Мы вас собрали сюда не работать, а мучиться!"

Сели в машины и уехали".

Это лишь маленькая зарисовка волнений на архипелаге ГУЛАГе. Слова генерала Мальцева отражали общую точку рения, общую правительственную позицию к рабам-зэкам, замкнутым в концлагерях советской системой…

Сопротивление рабов было безнадежным. Все также долбили камень в Воркутлаге, темные черные тени от зари до зари поднимали "на гора" тяжелые носилки с известковым камнем, снег заметал бараки под самые крыши. Люди в отчаянии кайлом или лопатой отрубали сами себе пальцы, кисти рук. Увечье и смерть были единственным способом избавления от мук. Тех, кто выживал, за самоувечье судили, добавляли срок, но что стоит добавление года к общему сроку в двадцать пять лет?!.. Каждый искал способов выжить, спасти свою жизнь и часто эти попытки вели к неминуемой гибели.

В "Воспоминаниях" Арцыбушева рассеяны любопытные свидетельства о системе лагерей, ее коррекции по мере послевоенного времени. Речь не могла идти о смягчении этой системы, режим в лагерях все более и более ужесточался.

"Поползли слухи о создании в Воркуте особо режимных лагерей каторжного типа, - пишет доктор Арцыбушев. - В них собирали всю 58… Пришло время и вольнонаемную охру сменили войска МВД - краснопогонники. Они свирепствовали в зонах. Шмон за шмоном, продыху нет… среди них были злые и жестокие, садисты, выполняющие указания и инструкции с садистским рвением и жаждой насилия, но встречались и такие, которые часто формально подходили к выполнению своих функций, с некой человечностью и даже состраданием. Краснопогонники, - вспоминает доктор Арцыбушев, - мне сами рассказывали, как им дурят голову на политзанятиях. Нас им представляли, как злейших врагов, жизнь коих сохранена только лишь благодаря гуманности нашего социалистического общества. Им описывали наши преступления в таком виде, чтобы вызвать к нам справедливую ненависть. В их глазах все мы были извергами рода человеческого, жалости к которым не должно иметь места в сердце патриота России. Все мы потенциальные смертники, а если нам оставлена жизнь, то временно. Все мы убийцы, отравители, изменники, и они это должны постоянно помнить и не иметь с нами никаких контактов, не доверять. Не входить в любые сношения… Таких искусственных врагов создала система, чтобы прикрыть свою наготу, чтоб на них свалить свое уродство. У меня лично, - пишет автор, - многие вохровцы и краснопогонники брали письма, опускали их за зоной, минуя цензуру, приносили в зону по моей просьбе водочки или что-либо другое. Когда они уезжали в отпуск, я давал им адрес… разный средь них был народ.

…Письма писал я чуть-ли не каждый день, часто отправляя их через охровцев. За зоной они доходили значительно быстрее…

В письмах я посылал свои лагерные рисунки, часть из которых сохранилась… В письмах моя жизнь, моя вера, мое сердце и все, что в нем жило, горело и страдало. В них была сосредоточена моя душа, посылаемая в конвертах через цензуру и помимо нее! Уничтожить эти письма, не пропустить их адресату не решалась даже лагцензура!"

Вот в этом, последнем утверждении автор был не прав. Многие, очень многие письма не доходили, едва ли стоит переоценивать милосердие и лагценцуры, и специальной военной цензуры, которая очень бдительно вычисляла всех, кто получал письма из концлагерей и зон политических заключенных.

В воспоминаниях Арцыбушева содержатся ценнейшие сведения о составе политических заключенных.

"В основном в те годы, - пишет он, - лагеря были переполнены прибалтами. Масса эстонцев, литовцев и меньше латышей, но достаточно. Потом пошли эшелоны западников "бендеровцев" от мала до велика, мели всех подряд. Встретился я там со многими униатскими священниками, и средь них всеми уважаемый епископ Бойчук, ректор Ивано-Франковской духовной академии (имя его запамятовал)… Как то его вызвали к оперу, у которого он долго пробыл, а потом рассказывал мне, что ему предложили свободу, если он возглавит движение за присоединение униатской церкви к нашей патриархии. Он наотрез отказался и заявил, что готов сидеть до смерти! У меня сохранился рисунок его портрета. Славный был он человек, лучезарный.

Врачей по зонам было много и очень хороших. В основном все они шли по "делу Горького". Сосо отравил его, а вслед за этим пересажал массу врачей. Затем щербаковцы: Щербаков опился в день победы, а врачей пересажали. Застал я там врачей по щербаковскому, кировскому и ленинградскому делам. Много было врачей литовцев, меньше латышей и эстонцев. Много было поляков Мне было у кого учиться и с кого брать пример… Часто разгорались эпидемии, которые косили лаг-народ, так, что больные занимали целые бараки и моего барака не хватало… На шесть месяцев были задержаны этапы в РЕЧЛАГ, так был зашифрован ОСОБОРЕЖИМНЫЙ, по фашистскому образцу "благоустроенный" лагерь. В нем по замыслу Лаврентия Палыча, должна быть собрана вся - 58 - политическая. Режим был предусмотрен соответствующий!

Номер! Он заменял фамилию, имя и отчество. Если фашисты сей номер выжигали клеймом, то наши, взяв за основу "нумерацию" как наивысшую форму унижения, изобрели наиболее "гуманный" способ, более простой, но не менее унизительный. Номер печатался на белом полотне в виде полосы длиной сорок сантиметров, шириной - десять сантиметров, на которой черным по белому жирным шрифтом значился номер, а впереди него большая буква, обозначающая серию. Такая лента пришивалась на спину, к любой форме одежды. Этого мало, необходимо еще заклеймить лоб. Такой номер с соответствующей серией, только меньшего размера, ЗЭК должен был носить на головном уборе. И этого "гуманистам" было как-то маловато, чего-то не хватало для полной гармонии и ради нее ЗЭКу на рукаве левой руки пришивалась буква "Р" на белом фоне.

Правда, как изысканно, гармонично и унизительно? Человек - номер. Нате, ни Сидоров, ни Петров, есть серийный номер и Р на рукаве!...

Итак, пронумеравали!

Теперь хорошо бы эту сволочь лишить связи с внешним миром. Лишили. Два письма в год!

А не засадить ли этих извергов за колючую проволоку, в два ряда натянутую под высоким напряжением, на манер милому сердцу Освенциму? Натянули, ток пропустили. А как бы нам их вообще на свободу не выпускать? Да очень просто! Стоит только указать! И указали - по окончании срока наказания, все - на вечную ссылку!

Еще более тайных инструкций мы не знаем, но они были: "В случае надобности - уничтожить"!!! Имеется в виду массово. На индивидуальное уничтожение существовала вся система. Недаром генерал Мальцев перед строем ЗЭК-ов провозгласил "призыв" к … мая, к … ноября! "

И заключение: "Номера напечатаны миллионными тиражами, буква "Р"- тоже, зона под током, ОХРА - отборная, режим наистрожайший, лозунги и всякие призывы: ДАДИМ, ВЫПОЛНИМ, ПЕРЕВЫПОЛНИМ… МАТЕРИ… ВАШЕЙ РОДИНЕ… ТРУД ОБЛАГОРАЖИВАЕТ ЧЕЛОВЕКА - НОМЕР! И т. д. и т. п. - развешены".

Все выше приведенные воспоминания принадлежат людям старшего поколения. Но сохранились и мемуары, и сочинения молодых. Одним из них является художественный роман-воспоминание Бориса Левятова - Селиверстова "Пора любви". Его восприятие того мира, в котором он побывал, мало чем отличается от "впечатлений", полученных докторами Глазовым и Арцыбушевым:

"Началась какая-то двойная жизнь. Одна, даже и небезынтересная, в камере. Другая в кабинете следователя, томительная, тоскливая, скучная... Все - этап.

Пока водили в каптерку, я успел купить конверт. Конверт, он только снаружи для вас конверт. А изнутри он, считай, та же бумага, А на внутренней стороне - текст, нацарапанный мною исписанным до дерева карандашом… Опять марш-бросок. Конвой с автоматами. Собаки. Станция. Столыпин. Поехали... А ведь трудно было предположить, допустим в 40-ом году, что мне - сыну коммуниста, белоручке и неженке будет уготовлена столь неприветливая карьера: эвакуация, армия, тюрьма, север…

Проехали Котлас. Значит точно, - на север и дальше…

Нас вводят в зону. ОЛП - это отдельный лагерный пункт. И что интересно, вступаем в лагерь под первое в моей жизни северное сияние. Да какое!.. Сначала упал светящийся полог и закрыл небесную бездну с ее звездами. Складки были огромные и величественно так колыхались. Потом сияние перестроилось. Засветили как бы огромные полярные люстры... Они скорее похожи на орган в консерватории. Нет, органище... "

В воспоминаниях Бориса Левятова переданы впечатления от встречи его с молодым французом, также томящимся в том же лагере в Инте. Дает ли автор французу подлинное имя (Игорь Дебре) или вымышленное, остается невыясненным. Но присутствие его в лагере весьма важно. Потом, позже моя семья получит письмо из Инты на французском языке с просьбой передать это письмо по назначению. Письмо принадлежало молодому человеку, французскому подданному. В книге Левятова - это французский офицер связи в оккупационной Германии, которому было предъявлено обвинение в сотрудничестве с немцами и его выдали союзники.

Левятов подтверждает, что в 1947 году заключенные имели право только на два письма в год. Впервые в этих воспоминаниях встречаются сведения о существовании в зонах специальных тюрем - буров - бараков усиленного режима. Это тюрьма - в тюрьме. Бур окружен еще одним кольцом колючей проволоки, сложен из шлакоблока цвета вишни с молоком. Левятов рассказывает, что в буре он снова встретил француза, которого все считали стукачом. Содержались же в буре вместе с уркаганами и политические в наказание за организацию восстания, которое расценивалось, как саботаж и давали статью - 58-14.

В воспоминаниях этого автора, как ни в одних других, есть явное указание на восстание в Инте в 1947 году: "...на 6-ой прислали двух мужиков. И не каких-нибудь, а они восстание в лагере готовили. Но кто-то их заложил. Им всем, кого не расстреляли, срока добавили. И раскидали - кого куда. Полковник Стародольский - донской казачок. Он был крепкий старикан лет 50-ти. А второй как раз Кешка - года на два постарше меня. Артиллерист, фронтовик... За лагерное восстание через пункт 19 Кешке десятку добавили, а казачку тому, Стародольскому, дали двадцать пять" (стр. 285).

Левятов вспоминает: "говорит мне полковник Пастухов - пахан: "От того крысюка (француза Игоря Дебре - Н. Минаева) отодвинься на пол... в сторону. Мой тебе совет... Держись от него подальше. Только и всего. Не то погоришь, как швед под Полтавой..."

"Сколько же всего мне открылось в лагере!.. И это на фоне разгулявшегося у нас кровопролития, стукачества, лакейства..."

Левятов называет лагерь, где он сидел, - 6-ой отдельный лагерный пункт Минлага МВД СССР. Это как раз Инта.

В этом эпизоде, конечно, основанном на реальных фактах, обращает на себя внимание удивительное совпадение - В письмах В. В. Минаева есть сюжет, связанный с письмом на французском языке, в которое должно было быть вложено нечто очень важное, от чего зависела и сама судьба В. В. Минаева и судьба его семьи в Москве.

Эту вторую часть мы так никогда и не получили - Следовательно, не тот ли самый молодой француз стал причиной неудач отца связаться с международными центрами защиты прав граждан, на которые надеялся В. В. Минаев?

В том эпизоде романа - воспоминания Бориса Левятова не может не обратить на себя внимание сходство истории полковника Стародольского с самим Василием Васильевичем Минаевым. В романе Левятого он назван полковником. Василий Васильевич Минаев уходил на фронт в звании интенданта второго ранга, что соответствовало званию майора. Уже в первом письме из частей Народного ополчения он просил навести справки в городском военкомате и проверить вышел ли приказ о присвоении ему нового звания, о чем ему было известно заранее. Новым званием могло быть звание интендант первого ранга, что соответствовало званию полковника по воинским уставам Советской армии 1935 года. В личном деле В. В. Минаева (№ Н- 20150) он числится интендантом первого ранга - Поэтому полковник Стародольский не списан ли с натуры? Этот вопрос поставлен.

Личные письма В. В. Минаева из Интинского лагеря могут пролить свет на эту историю.

Читать дальше b2.gif (1,15kb)
Hosted by uCoz